Жан Жене

Лу-Кюлафруа схватил три облатки и швырнул их на ковер. Они опустились неуверенно, планируя как листья, падающие в безветренную погоду. Тишина бросалась на ребенка, опрокидывала его, как толпа боксеров, прижимала плечами к земле. Он выпустил из рук дароносицу, с пустым звуком та упала на ковер.

Бог оказался пустым. Просто дырка, а вокруг неважно что. Красивая форма, как гипсовая голова Марии-Антуанетты, как солдатики, которые были дыркой с тонким слоем олова вокруг.
Так я и жил среди бесконечного множества дыр в форме людей.

Горги просыпался. Он смутился, обнаружив, что у него поднялся член, как это случается по утрам. От природы он был застенчив, но белые научили его бесстыдству, и страстно желая походить на них, он их даже превзошел. Опасаясь, что его движение покажется смешным, он не стал натягивать на себя одеяло. Он просто подал руку Нотр-Даму, которого прежде не знал. Дивина представила их друг другу.
— Чаю выпьешь?
— Как скажешь.

Он пробуждался, медленно проникаясь окружающими его предметами и существами, и прежде всего самим собой. Он ощущал свое существование. Он излучал несколько робких мыслей: тепло, незнакомый парень, у меня поднялся член, чай, пятна на ногтях (лицо американки, не пожелавшей пожать руку одному из его приятелей), десять минут девятого.

И снова начинается жизнь втроем в мансарде, нависшей над мертвецами, срезанными цветами, пьяными могильщиками, таинственными призраками, разорванными солнцем.

Нотр-Дам-де-Флер понемногу обрывает лепестки своего приключения. Реального или мнимого? И то и другое. Вместе с Маркетти они взял сейф, скрытый в письменном столе. Обрезая электропровод, соединяющий его со звонком у сторожа, Маркетти (красивый тридцатилетний корсиканец, чемпион по греко-романской борьбе) прикладывает палец к губам и говорит:
— Вот он и затих.

Ласточки ютятся у него под мышками. Они построили там гнездо из сухой земли. Бархатные гусеницы табачного цвета переплетаются с локонами его волос. Под ногами у него роятся пчелы, а в глубине глаз — выводки черных аспидов. Ничто не волнует его. Ничто не беспокоит его, кроме маленьких причастниц, которые подставляют священнику язык, сложив ладони и опустив глаза.

Я до безумия люблю, как люблю тюрьму, эти сжатые строчки, компактные, как кучка нечистот, полные, как простыни, кровавых, следов, мертвых кошачьих зародышей, и я не знаю, фаллосы ли это, жестко воздвигнутые, превращаются в суровых рыцарей, или рыцари — в вертикальные фаллосы.

Она настолько безразлично относится к миру, что говорит: «Какое мне дело до того, что думает К… о той Дивине, которой я была? Какое мне дело до воспоминания, которое он хранит обо мне. Я другая. Я каждый раз буду другая».

Все педики в кабачке внезапно преклоняют колени. Возвышаются только мужчины. Вдруг Дивина разражается каскадом пронзительного смеха. Все навостряют уши: это ее сигнал. Из раскрытого рта она выдергивает вставную челюсть, водружает ее себе на череп и, с запавшими губами, взволнованно, но победоносно, восклицает изменившимся голосом:
— Черт подери, господа, все-таки я буду королевой!