Франсуа Рабле

имейте уважение к сыровидному моему мозгу, который питает вас этими милыми пустячками, и, сколько можете, поддерживайте мое веселое настроение.

Но откройте этот ларец – и вы найдете внутри дивное, бесценное снадобье: живость мысли сверхъестественную, добродетель изумительную, мужество неодолимое, трезвость беспримерную, жизнерадостность неизменную, твердость духа несокрушимую и презрение необычайное ко всему, из-за чего смертные так много хлопочут, суетятся, трудятся, путешествуют и воюют

А посему раскройте мою книгу и вдумайтесь хорошенько, о чем в ней говорится. Тогда вы уразумеете, что снадобье, в ней заключенное, совсем не похоже на то, какое сулил ларец; я хочу сказать, что предметы, о которых она толкует, вовсе не так нелепы, как можно было подумать, прочитав заглавие

Неужто вы в самом деле придерживаетесь того мнения, что Гомер, когда писал Илиаду и Одиссею, помышлял о тех аллегориях, которые ему приписали Плутарх, Гераклид Понтийский, Евстафий, Корнут и которые впоследствии у них же выкрал Полициано

Когда обо мне толкуют и говорят, что я выпить горазд и бутылке не враг, – это для меня наивысшая похвала; благодаря этой славе я желанный гость в любой приятной компании пантагрюэлистов. Демосфена один брюзга упрекнул в том, что от его речей пахнет, как oт фартука грязного и замызганного маслобойщика.

Команда судна фонарийцев доставила связанного кита на землю, на ближайший остров, называемый Фаруш, чтобы его анатомировать и собрать почечный жир, который считался чрезвычайно полезным и даже необходимым для лечения некоей болезни, именовавшейся ими «безденежьем».

«Пока нам рассказывали эту историю, – пишет Раблэ, – пришло известие, что старуха обманула черта и выиграла поле в свою пользу».
Сделала она это так. Когда черт пришел на состязание, в доме земледельца он не нашел хозяина, а только лежавшую и стонавшую жену последнего. На расспросы черта о причинах этого она сказала ему, что, готовясь к состязанию, муж сделал пробу на ней, царапнув ее ногтем мизинца разок между ног, да и разодрал ее всю. Черту посоветовала она спасаться, покуда цел, от такого противника. И с этими словами обнажила себя до подбородка, подобно персиянкам, которые сделали это перед своими детьми, бежавшими с поля брани. Увидев, что она разодрана, черт громким голосом призвал на помощь всех демонов и чудовищ женского рода и заявил о том, что он бежит, предоставляя поле во владение хозяевам.
«Выслушав катастрофу и конец истории, – продолжает Раблэ, – мы удалились на свой корабль. Дольше тут не оставались. Пантагрюэль положил в церковную кружку восемнадцать тысяч золотых из сострадания к нищете народа и бедствиям, постигшим эти места».

Только одно довольно крупное слово, когда брат Жан согрел его в своих руках, издало звук в роде как каштан, когда его бросить, не надрезав, на жаровню, и он лопнет. Все мы вздрогнули от испуга.

Я говорю не от страха, потому что, кроме опасности, я ничего не боюсь.

Ибо там мы были арестованы и посажены в заключение, по приказу Грипмино, эрцгерцога Пушистых Котов[305], – за то, что один из нашей братии захотел продать полицейскому шляпы с острова Кассады и, проходя мимо судилища, побил одного кляузника.