Марина Костюхина

оралисты XVIII — середины XIX века, вдохновленные Руссо, были далеки от того, чтобы разбираться в феномене моды (между модой и роскошью ставился знак равенства). Готовность заплатить высокую цену за платье (500 рублей серебром!), которое сезон спустя уйдет за бесценок, трактовалось как проявление порочной тяги к роскоши. Госпожа Жанлис наставляла малолетних девиц: «Любить роскошь значит любить самые маловажные вещи, богатое платье, драгоценности, хороший экипаж и проч.:

Следование девичьему дресс-коду — знак высокой аристократической культуры (белый цвет, легкие шелковые ткани, модный фасон). В русской провинции царили другие нравы: дворянских девочек одевали с пышностью взрослых дам и вовсе не по модным журналам. Ишимова описала наряд девицы на балу в доме у городничего («Рассказы старушки», 1839). Девочка лет восьми была причесана как взрослая барышня: коса сзади, букли по щекам, а на лбу букет роз, приколотый к черному бархатцу золотыми булавками и гребенками с камнями

оказывают жертвенные услуги богатым, чем способствуют нравственному перерождению последних.

Сторонником детских «мундиров» был Лев Толстой: он настаивал на том, чтобы его дети ходили дома во фланелевых блузах362. Такой наряд могли носить дети обоего пола (вот почему героиня «Семейства Тальниковых» А. Панаевой ощущала себя в детстве «лицом среднего рода, не то девочка, не то мальчик»).

До начала XX века в детских изданиях сохранялась традиция описания рабской благодарности с целованием рук, поклонами до земли и внезапными потоками слез388. Подобные концовки льстили самолюбию читательниц благотворительных историй. При этом не допускалось мысли о том, что дети из низших сословий могут быть довольны игрушками своего социального круга.

огда барынька поправилась, то Палаше в награду за труды и преданность пошили новое платье.

Немало историй посвящено тому, как барышни берутся опекать и обшивать хорошенького крестьянского ребенка. Такая затея изображалась как нравственное и полезное времяпрепровождение (о драматической судьбе тех, кому выпало стать барской «игрушкой», писали авторы реалистических повестей). Девочка в книге А. Деревицкой «Живая кукла» (1857) мечтает о живой кукле.

Соединение ангельского и порочного, по мнению авторов произведений, призвано передать истинную природу женщины.

По свидетельству современников, публика восхищалась реализмом новых кукол, но предпочитала покупать привычные модели красавиц408. Считалось, что именно такие куклы нравятся детям, но, как следовало из высказываний посетителей выставки игрушек, на типовую красоту фарфоровых девиц отзывались прежде всего взрослые.

Сегодня дочь забросила куклу, завтра она бросит мужа, и это достаточный повод для воспитательной беседы.

Основным источником служили любовные романы XVIII века, героини которых (сироты и незаконнорожденные дочери) услаждали мужской глаз невинностью и эротической привлекательностью. Так, новоиспеченный отец искренне любуется приемной дочерью: «...руки ее были наипрекраснейшие, и груди, которых округлость казалася сотворенною от самого бога любви; сверх того были у нее тонкие ноги и маленькие ступни, которые придают цену прелестям всякой красавицы»411.