Мюриэль Барбери

оберегать и благоустраивать наилуч­шим образом свою территорию, подниматься или хотя бы не опускаться в иерархии стаи да еще совокупляться на все лады, как ради удовольствия, так и ввиду продолжения рода. Поэтому значительную часть своей энергии мы тратим на то, чтобы пугать или соблазнять — две основные так­тики, к которым мы прибегаем в своих территори­альных, иерархических и сексуальных притязаниях, питающих наш конатус. Но все это не выходит на сознательный уровень. Мы рассуждаем о люб­ви, о добре и зле, о философии и культуре и вцеп­ляемся в эти благообразные принципы, как клещ в теплый собачий бок.
Но временами

Цивилизация означает усмирение насилия, по­беду — далеко не окончательную — над агрессив­ностью примата. Ибо мы были, остаемся и будем приматами, пусть даже научившимися ценить ка­мелии на мху. К этому сводится все воспитание. Что значит воспитывать? Это значит неустанно предлагать камелии на мху как средство, отвлека­ющее от импульсов животной натуры, которые никогда не прекращаются и постоянно угрожают нарушить хрупкое равновесие, без которого все рухнет.

Я же очень рано поняла,­ что жизнь проносится страшно быстро, — и поняла это, глядя на взрослых: как они спешат, как падают духом из-за неудач и как цепляются за сегодняшний день, лишь бы не думать о завтрашнем. Но завтрашнего дня боятся те, кто не умеет строить сегодняшний, а когда люди не могут ничего выстроить сегодня, они уговаривают себя, что у них все получится завтра, но так не бывает, потому что завтра всегда превращается в сегодня, понимаете?

если и есть у бедняков предмет ненависти, то это другие бедняки.

"Кто умеет что-то делать — делает, кто не умеет делать — учит других, кто не умеет учить — учит учителей, а кто и этого не умеет — занимается политикой"

изнь — шлюха, я больше ни во что не верю и буду развлекаться, пока не опротивеет!

в нашем мире правят не дела, а слова, и хорошо подвешенный язык считается главным талантом.

— чаепитие обладает редким достоинством: вносить в наше абсурдное существование частицу спокойной гармонии.

В ней есть элегантность ежика: снаружи сплошные колючки, не подступиться, но внутри... что-то подсказывает мне, что внут­ри ее отличает та же изысканная простота

Когда шагаем мы, европейцы, то, в соответст­вии с духом своей культуры, стараемся придать движению — непрерывному, иного мы не призна­ем! — то, в чем полагаем сущность самой жизни: упорную целеустремленность, равномерность и постоянство, иначе говоря, напористость, которой­ все берется. Наш идеал в этом смысле — бегущий­ гепард; слаженные, плавные, неотделимые друг от друга взмахи; бег крупного хищника видится нам долгим, единым движением, символом полного жизненного совершенства. Однако, глядя, как японки семенящими шажками дробят есте­ст­венную ширь и мощь движения, мы почему-то ис­пытываем не боль, которую обычно причиняет вид оскорбленной природы, а невыразимое блаженство, как будто из разрывов выплескивается наслаждение, а из крупиц рождается красота. В этом нарушении устойчивого ритма жизни, в обратном векторе, в притягательной силе отрица­ния заключен код искусства.