С.А. Андреев

Интересный случай произошёл в период несения службы в советском охранном батальоне. Недалеко от нашего места жительства находился дощатый барак, оборудованный под клуб, где часто показывали кинофильмы. Мы ходили смотреть кино, и американцы нас пускали свободно. Однажды мы пришли к клубу, думали смотреть кино. А там устроен вечер, играет духовой оркестр, приглашены француженки. Нас, свободных от наряда, было человек около двадцати, не более, и мы зашли в этот клуб, где проходили танцы. Как только мы зашли в помещение, к нам подошёл один американский солдат и начал что-то говорить по-американски. Слушая его, мы встали кольцом вокруг, стараясь понять, что он говорит. Но ничего не поняли, так как не знали американского языка. Он был слегка пьян. И вдруг он разворачивается и бьёт кулаком одного нашего солдата. В ответ на это на него посыпались удар за ударом. Мы ему не давали падать, а гоняли его кулаками по кругу, как волейбольный мяч. На помощь ему выскочили другие, завязалась драка. Американцев было около ста человек, а нас не более двух десятков. Драка кончилась тем, что всех американцев мы загнали на сцену и прижали к стенке около неё, где они выставили вперёд духовой оркестр, зная, что его мы трогать не будем. Француженки стояли вдоль продольной стенки клуба и скандировали: «Рус, браво! Рус, браво!», и долго продолжались их аплодисменты.

Совершенно ослаб и дед Лаврентий. Он уже не мог ходить в строю, его бросало в разные стороны. Здесь я не мог его поддержать ничем. Негде было найти чего-нибудь съедобного. Не было даже крыс. И вот деда Лаврентия отправляют. Начальник блока говорит, что в госпиталь. Но дед знал куда, ибо помощник начальника — латыш Саша — раньше ещё всем объяснял, что здесь нет никакого лечения, и как кто ослабнет — так его сжигают в крематории. Уходя, дед Лаврентий попрощался со мною. «Как-то эти ироды — убьют его или живым бросят в крематорий?» — думал я. Дед говорил спокойно. Вот его последние слова: «Савва, ты молодой, может быть, выйдешь живым из этого ада и вернёшься на Родину, так скажи там, где я остался». Мы распрощались с ним за руку. Каждый знал, что навсегда. На его глаза навернулись слёзы, но по щекам не текли. Я восхищался его спокойствием и мужеством

Ключник отбирал людей хоронить Петра Егоровича. Попросился и я, сказав ключнику, в первый раз за время моего нахождения здесь, два слова по-немецки, а именно: «Майн онкель», что означало — «мой дядя», хотя Пётр Егорович не был мне дядей, но я думал, что как родственника меня возьмут на кладбище. Ключник, услышав эти слова, вытаращил на меня свои огромные бесстыжие глаза и проговорил: «Ганце фамилие ист хиэр» — то есть «вся семья здесь», и начал избивать меня дубиной, которая почти всегда была у него в руках