Николай Михайлов

Раиса Первина (лагерь авиационного завода под Бременом): «Надзирательницы с капризами были. Иногда вроде ничего, а иногда могут кошку в лицо спящему бросить

Люблю я пиво, люблю я квас, а больше всех люблю я, Зоя, Вас

Среди «мирных советских граждан» на оккупированной территории оказались те, кто с самого первого дня был обречен на смерть. Это были евреи. Нередко их выдавали соседи, а полицаи участвовали в расстрелах.
Советская пропаганда впоследствии предпочитала об этом не говорить. Господствовала официальная установка: нечего выделять евреев, все советские граждане были жертвами нацистского режима

Среди «мирных советских граждан» на оккупированной территории оказались те, кто с самого первого дня был обречен на смерть. Это были евреи. Нередко их выдавали соседи, а полицаи участвовали в расстрелах.
Советская пропаганда впоследствии предпочитала об этом не говорить. Господствовала официальная установка: нечего выделять евреев, все советские граждане были жертвами нацистского режима.

Отправлять письма домой остарбайтерам разрешили с июля 1942 года – два письма в месяц. С ноября 1942-го писать можно было только на открытках. Все письма проверялись цензурой, ничего плохого писать о своей жизни было нельзя, поэтому особенных подробностей в них не сообщали или прибегали к иносказаниям. Например, в письме на Украину, писали, что живут так же сытно, как в 1933 году, надеясь, что дома поймут.

«Между прочим, надо сказать, что при немцах мы жили лучше, чем до войны, – сказал нам Леонид Осипов, живший под немцами в селе Хуралево Гомельской области Белоруссии. – Немцы всем дали землю. Посчитали, сколько семей, и разделили – кому пять гектаров, кому семь, кому шесть. У нас было пять гектаров земли. Мы обрабатывали, сдавали налог, картошку сдавали в основном. <…> Завели хозяйство свое, корову, пять свиней завели».

Угнанный из Таганрога Вадим Новгородов вспоминал: «Немцы часто жаловались, что на Украине партизаны не дают покою. И вот мы пока всю Украину ехали, я каждую минуту ожидал, особенно ночью, что остановят партизаны состав и освободят нас».

«Оккупация – это самое страшное время. Не знаешь, что тебя ждет. Сегодня ты как-то [живешь], ходишь, а завтра тебя хватают за шиворот, тянут на биржу труда, посылают на тяжелые работы. <...> Они могли забрать на принудительные работы молодежь с 22-го года по 25-й. Я попадала».

Виктор Шульдешов вспоминал, как они договаривались с матерью: «Мать меня до района провожала, плакала. “Ты, – говорит, – приедешь в Германию и напиши письмо. И если плохо – цветок нарисуй, мало ли, не догадаются, там же тоже проверяли. Если хорошо – так ничего не пиши”».

Анна Кириленко: «С девушками из Днепропетровска мы дружили, а с западниками у нас контакта не получалось. Они нас не любили, особенно ростовчан, считали, что мы все красные».