Елена Березина

Хемингуэй был богаче, успешнее, продуктивнее в работе, его семейная жизнь была благополучнее, и роль няньки при детях его не привлекала. В первом из декабрьских писем он пеняет Фицджеральду на то, что тот «напивается вдрызг и совершает поступки, унизительные для него самого и его друга» [85], хотя трудно понять, зачем теперь ему понадобилось сводить какие-то счеты («Хотел бы повидаться и поболтать с тобой», — добавляет он, несколько смягчая тон).

Что касается роли алкоголя во всем этом: представьте себе облегчение и ужас от изложения этих событий. Вообразите тяжесть слов, которые падают на страницу буква за буквой. Вы встали из-за письменного стола, вышли из кабинета. И как вы поступите с этой внезапной пустотой в груди? Вы подходите к домашнему бару и наливаете себе стопку старого доброго милого джина или старого доброго милого рома. Его-то у вас не отнимет никто. Звякаете кубиком льда. Подносите стопку к губам. Запрокидываете голову. Глотаете.

Среди психологов бытует точка зрения, что добровольная амнезия — это эффективный путь взаимодействия с травмой, ведь чем меньше бередить рану, тем быстрее она зарубцуется. Нет, я не куплюсь на это. Вы не полноценный человек, если не можете вспомнить собственного прошлого. Я отмахнулась от утки, чтобы вернуться на нехоженую дорогу, залитую дневным светом

Завтракала я со своими вчерашними соседями по столу. Говорили о нефти, о том, сколько ее в Дакоте, сколько в Саудовской Аравии, о том, есть ли смысл устанавливать здесь ветряки. Дуглас раньше работал на автозаводе, делал хромированные поршневые пальцы. Они использовали очиститель, содержащий канцероген дихлорметан. Многие заработали на этом рак простаты, сказал он, в том числе его отец. Потом здешнее производство закрыли, часть его перебазировали в Колумбию, часть — в Индию. «И они по-прежнему используют там этот очиститель?» — спросила Линда, и Дуглас пожал плечами: «Думаю, да. У них там другое трудовое право»

Когда мне довелось очутиться в Америке, моя поездка началась с Порт-Анджелеса, города на северо-западе, где Реймонд Карвер прожил свои последние десять лет. В юности я взяла с собой на каникулы в Грецию его сборник «Все мы». До сих пор между страниц лежат засушенные лепестки бугенвиллеи и листочки оливы. А сами стихи мне запомнились. Многие из них вызревали как раз в этих краях, где я сейчас проезжала, или немного западнее, на полуострове Олимпик, с его пестрым ландшафтом, изрезанным маленькими бухтами и форельными ручьями — волшебное дополнение к многообразию жизни, в которой алкоголь уже не имел права голоса.

Когда он вернулся домой, родители снова ссорились и кухня была в дыму. Еще одна разрушительная семейная сцена, с кипением страстей посильнее, чем в хемингуэевских «Рассказах Ника Адамса».

по листьям дубов бьет частая барабанная дробь и разливается приятный запах кордита.

мнился, что время ему подвластно. «Неужели он потерял память? Или, быть может, он так ее хорошо вымуштровал, приучив отбрасывать всё неприятное, что утратил всякое представление о реальности?»

верен, это то самое место, для которого я создан — если вообще такое место существует в этом смешном старом мире

В июне 1980 года Карвер отдал сборник новых и нескольких старых вещей Гордону Лишу, своему любимому редактору в издательстве Knopf, под рабочим заглавием «Как же много воды вокруг».
Гордон Лиш купил книгу, изменив заглавие на «Так о чем мы рассуждаем, рассуждая о любви» и внеся еще кое-какие изменения. Он убрал последние шесть страниц рассказа «Если тебе угодно», в котором Джеймс Пекер, узнав, что у его жены рецидив рака, начинает молиться обо всех знакомых ему людях, живых и мертвых. Убрал и последние восемнадцать страниц рассказа «Маленькая радость», разрушая цельность его утешительной концовки, где кондитер кормит булочками с корицей и теплым черным хлебом супружескую пару, только что потерявшую ребенка.
Карвер был потрясен сокращениями, умолчаниями и подчистками. Многоречивость, против которой возражал Гордон Лиш, была кровно связана с его собственным чувством исцеления и новообретенной милости. «Я боюсь, смертельно боюсь, — писал он Лишу в длинном письме, начатом ранним утром 8 июля, — что, если книга, упаси Боже, будет напечатана в таком усеченном виде, я уже никогда не смогу писать рассказов, настолько некоторые из них кровно связаны с моим обретением душевного равновесия».