Ира Смирнова

Не стоит забывать, что женское освободительное движение, возникшее в России во второй половине позапрошлого века, формировалось вокруг и благодаря совместному чтению и разбору литературы; тогда же женщины начинают активно включаться в пи­сьмо, в процесс производства текста.

Раскрепощающее, сильное и принадлежащее целому миру письмо в то же время таит в себе опасность: оно всегда уже содержит в себе нарциссический жест, и потому рискует потонуть в лавине неизбыв­ной, замк­­нутой на себе речи. Писательницам, чьи тексты со­ставляют этот сборник, чаще всего удаётся избежать этого искушения: кажется, что они вовремя бьют се­бя по рукам и переключаются на фактуру именно в тот момент, когда над ними нависает опасность. Тем не менее иногда все-таки возникает ощущение герметичности, чрезмерного «овнутрения» живого и жизненного нарратива, запертого в застенках сугубо личного переживания, огораживающего и заслоняющего собой весь мир. Эта черта — слабость, которая имеет все шансы стать силой в том случае, если её потребует метод, но язык этих рассказов пока ещё не знает ни методических подпорок, ни формальных поисков.

Научиться обитать в этой среде, двигаясь по лабиринту, — означает освободиться от иллюзии подручности текста и от бессмысленного стремления его приручить, в хорошем смысле потерять страх

Трепетное внимание к детству, жгучее желание вновь и вновь рассматривать и выставлять на показ свои разбитые коленки — давняя примета женской прозы.

ервого сентября в начале восьмого класса все девочки пришли в школу с сиськами

Свежевыпеченный хлеб красиво разложен в плетёных корзинах в витрине, и он совершенно не пахнет: он никогда не пах, даже в тот день, когда мы съели половину буханки, пока добрались до дома. Тогда я радовалась, что очередное клише удалось воплотить в жизнь: вот мы несёмся по холодеющему проспекту, и в руках у нас хлеб в бумажной обёртке и ровно полкилограмма черешни, и мы будем счастливыми ещё примерно две недели, пять дней и два часа.

Я приехала домой, она накрыла меня одеялом и принесла мне чай, а потом мы смотрели одну из этих кулинарных передач, после которых хотелось печь что-то необыкновенное: желание сильное и потому никогда не пересекающее границы реальности.

Окно комнаты выходит на лоскутные крыши соседних домов; вдалеке за ними можно разглядеть собор — самый его купол. Трогательно маленький, он светится в полумраке, и объектив телефонной камеры улавливает только его тёп­лый свет, как от свечи.

Мне кажет­ся, что фильм — такой же свидетель нашего рас­ставания, как и город, соборы, крыши и все, с кем я не встретилась в эти дни.

Давид обнимает меня сзади за талию, и я думаю о том, какое это верное положение, почти незнакомое мне, вот так опираться на другого. Как неожиданно для себя я готова отдать за него многое. В темноте я не знаю точно, кто стоит за моей спиной.