Гай Дойчер

Естественно, то, как вы понимаете «культуру», зависит от вашей собственной родной культуры – как покажет беглый взгляд сквозь призму трех толковых словарей.

Опираясь на несколько древних текстов и умозрительные заключения на основании едва различимых этимологических следов, Лазарь Гейгер полностью реконструирует хронологию возникновения обозначений разных спектральных цветов. Человеческая чувствительность в восприятии цветов, полагает он, усиливается «согласно их последовательности в спектре»: первой появляется восприимчивость к красному, потом к желтому, потом к зеленому и лишь под конец к синему и фиолетовому. Самое примечательное во всем этом, добавляет он, что развитие шло одинаково в разных культурах по всему миру. Итак, Гейгер систематизировал открытия Гладстона о скудости цветового словаря в одной древней культуре и предложил сценарий эволюции чувства цвета у всего человечества.

Гейгер пошел дальше Гладстона в одном принципиально важном аспекте. Он первым поставил фундаментальный вопрос, который не на одно десятилетие окажется в центре споров о природе и культуре: как соотносится то, что видит глаз, с тем, что описывает язык.

Таким образом, стало ясно, какую опасность цветовая слепота несет на практике в эпоху быстро растущей сети железных дорог, а цветовое зрение мгновенно стало темой дня. Она долго не покидала страницы газет,[78] и за несколько лет во многих странах были созданы правительственные комиссии, чтобы в обязательном порядке проверять на цветовую слепоту всех служащих железных дорог и морского флота.

Дебаты по поводу книги Магнуса стали, таким образом, началом открытой войны между природой и культурой за языковые понятия.

Когда мы все-таки говорим о вкусе отдельно от конкретного фрукта, мы полагаемся на самые смутные противопоставления, вроде «сладкий» и «кислый». Когда они говорят о цвете, абстрагируясь от объекта, они полагаются на расплывчатые противоположности «белый/ светлый» и «черный/темный». Мы не находим ничего странного в применении «сладкого» к широкому спектру разных вкусов, и мы радостно говорим «сладкий, как манго», или «сладкий, как банан», или «сладкий, как арбуз». Они не считают странным применение слова «черный» к большому набору цветов и рады сказать «черный, как лист» или «черный, как море за рифами».

Короче, у нас есть продвинутый словарь цвета, но убогий словарь вкуса. Мы находим сложность первого и скудость второго одинаково естественными, но это лишь потому, что таковы условности культуры, в которой мы родились. Когда-нибудь другие люди, которые будут воспитываться в иных условиях, могут осудить наш вкусовой словарь как столь же неестественный и почти такой же до странности бедный, какой кажется нам цветовая система Гомера.

Гипотеза общего порядка в развитии цветового словаря (черный и белый>красный>желтый>зеленый>синий)

Английский язык после нормандского завоевания как раз показателен: до XI века в нем была сложная структура слов, похожая на современный немецкий, но изрядная часть этой сложности исчезла после 1066 года – несомненно, вследствие контакта с носителями других языков.

Подчинение – это синтаксическая конструкция, которая зачастую превозносится (по крайней мере специалистами в области синтаксиса) как бриллиант в короне языка и лучшее доказательство его совершенства: способность включить целое предложение внутрь другого.

слова постоянно подвергаются противоположным воздействиям сил разрушения и созидания. Силы разрушения черпают энергию из довольно неэнергичной человеческой черты – лени. Тенденция к экономии усилий ведет носителей к спрямлению углов в произношении, и со временем накопившиеся эффекты таких срезаний могут ослаблять и даже нивелировать весь набор окончаний, таким способом делая структуру слова намного проще. Забавно, что та же самая лень стоит за созданием новых сложных словесных структур. Пройдя мясорубку повторов, два слова, которые часто появляются вместе, затираются и в итоге склеиваются в одно слово – вспомните английские I’m, he’s, o’clock, don’t, gonna. Таким путем могут получаться более сложные слова.

И вот в этой пьянящей атмосфере открытия внезапно стала популярной идея: наш родной язык определяет способ, которым мы думаем и воспринимаем мир. Сама идея была не нова – она примерно в этом же виде лежала на поверхности уже больше века, – но в 1930-х ее перегнали в крепкое зелье, которое затем отравило целое поколение. Сепир дал этой идее фирменное название принципа лингвистической относительности, приравнивая ее ни много ни мало к теории Эйнштейна, недавно потрясшей мир. Поправка Сепира к Эйнштейну гласила: то, как наблюдатель воспринимает мир, зависит не только от его инерциальной системы отсчета[196], но и от родного языка.