Леонид Тишков

В нем давно живут незнакомые мне люди, даже деревья, растущие рядом с ним, не узнают меня.

Что так тянет меня сюда, в мой, собственно, дикий малолюдный край, где зима длинная, как Казанская железная дорога, а лето коротко, как жизнь воробья.

Я родился в стране, где главным занятием каждого было сожаление.

не могу разделить эту массу на мужчин и женщин, на взрослых и детей, на студентов и рыбаков, на рабочих и служащих

Бродячие собаки рылись в мусоре, вытаскивая, урча, огромные обсосанные мослы, ребра, длинные бедренные кости, черепа коров и копыта свиней. Тут же лежали разорванные диваны, обоссанные матрасы, сломанные стулья, засаленная одежда, сношенная обувь, разбитые лампы дневного света, сожженные сковородки, собрания сочинений Шиллера и Лескова, перевязанные бечевкой, почти новые, один раз использованные презервативы и прокладки, лосиные рога, самовары, фарфоровые статуэтки Данилы-мастера и Огневушки-поскакушки, какие-то шкатулки и туески, пустые ведра и чемоданы, уйма пластиковых бутылок и пакеты, пакеты из «Пятерочки» и «Монетки»…

Сани родины вросли полозьями в мою кожу

Все здесь едино: море, мать, материя, maris, matris, materia

Он станет мифографом, ему откроются скрытые для обычного человека истории, поверхность бытия треснет, как тонкий ледок, и сквозь трещины засочится темная вода, вынося наверх фантастических рыб, серебряная чешуя которых будет покрыта тайными знаками, разгадывать их смысл будет Леонтий всю жизнь, зарисовывая эти криптограммы в свои бесконечные альбомы.

И вот все собираюсь поехать в Тюмень, пойти в эти самые органы, чтобы затребовать его дело, найти его фотографию, но что-то удерживает меня, не пускает, где-то внутри звучит голос: нет, не найдешь ты ничего, пусто, голо там, бессмысленно. Ты теперь здесь на земле, ты его побег, так и живи, как живет ветвь дерева, не знающая, как выглядит корень ее дерева. Только чувствует сердцевиной, что есть этот корень, а она — продолжение дерева.

Носок ближе всего к следу, значит, он хранит прошлое.