Иван Курилла

Отказ лидеров Союза от признания независимости универсальной ценностью привел, в частности, к тому, что правительство Линкольна не поддержало в 1863 году восставших против Российской империи поляков, а северяне в массе не выражали к ним симпатий.

Игорь Моисеев вряд ли сильно преувеличивал, когда рассказывал анекдот после гастролей своего ансамбля в США в 1958 году: «Рецензенты писали: „Эти артисты, несомненно, работники КГБ, натренированные для того, чтобы иметь такой успех“. Им отвечали: „Если чекисты так танцуют, то как же должны танцевать настоящие артисты?!“» [2].

Восставшие против Габсбургов венгры пригласили в страну американского посланника, сравнивая свою борьбу с Войной за независимость в США. Влияние Америки неожиданно оказалось намного сильнее, чем представлялось всем современникам, оценивавшим ситуацию внутри традиционной системы международных отношений и с помощью расчета численности армий. Понятие «мягкая сила» будет предложено Джозефом Наем лишь через полтора столетия — но это была именно она.

еждународных отношениях действительно сформировалось среди части американской элиты. Спустя полтора века именно и

Русский революционер Александр Герцен в «Былом и думах» заметил в тот момент, что американцы отправляют послов «не к царям, а к народам», и хотя это было преувеличением, подобное представление о

один из школьников прокомментировал: «Они стреляют в людей, чтобы не допустить насилия в книгах»

Один из ведущих представителей исторической политики в России, председатель Российского военно-исторического общества и бывший министр культуры Владимир Мединский, прямо призывал поддерживать мифы, а не историю, потому что люди, по его мнению, «оперируют не архивными справками, а мифами», и относиться к этому факту нужно «трепетно, бережно и осмотрительно» [58].
Иными словами, именно мифологизированная история позволяет говорить о политике предельно понятными и простыми словами. Мифы, в понимании Мединского, и являются теми базовыми понятиями «исторического языка», которые можно использовать в политических целях (в том числе для обращения к «общественному массовому сознанию»).

Во времена стабильности, когда долго не меняются доминирующие интерпретации мира (дискурс гегемонии, если использовать терминологию Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф [92]), памятники становятся частью городского пейзажа, архитектурными приметами пространства. Если интерпретации не меняются в течение жизни нескольких поколений, то значительная часть памятников начинает выполнять функцию напоминания о событиях и людях, актуальность которых больше не ощущается обществом. Пользуясь определением Поля Рикёра, это можно назвать «навязанной памятью» [93], в которой доминирующая группа определяет, что надо помнить, а о чем обществу лучше забыть.

История давно перестала быть уделом историков и государственных школ, а в последние годы превратилась в одно из самых мощных политических орудий и в то же время в поле битвы,

в России часто отмечается, что история окончательно заменила собой политику5.