Жорж Батай

Пожилая дама отпрянула и посмотрела на нас с печальным, растерянным видом, и это завело нас ещё пуще. Громко хохоча, Симона стояла на четвереньках, повернувшись ко мне попой, а я мастурбировал, задрав ей подол, пьянея от того, что всё это видит её мать.

Вскоре, однако, все услышали горькие, громкие рыдания Марсель, сидевшей в своем импровизированном туалете, отныне ставшем для неё тюрьмой.

Тогда я снял с неё чулок, чтобы вытереть ей тело: от него исходила теплота, как от постелей больных и лож сладострастия.

Потом я растянулся на траве, подложив под голову плоский камень, и устремил взгляд на Млечный путь — странный пролом в черепном своде созвездий, наполненный астральной спермой и небесной мочой: эту трещину на самом верху неба, образованную, очевидно, парами аммиака, светившимися в бескрайнем космосе — в полом пространстве, которое они прорывали, подобно крику петуха в полной тишине — быку, выколотому глазу или моему ослеплённому черепу, лежавшему на камне — симметричные образы умножались до бесконечности.

Она помочилась на спокойное лицо и удивилась тому, что глаза не закрылись.

И, расхохотавшись ещё громче, она показала на большую медную плиту у нас под ногами; под ней покоился основатель церкви, которым, по преданию, был Дон-Жуан. Раскаявшийся грешник завещал похоронить себя под входной дверью, чтобы по нему топтались самые низменные создания.

Встав, я раздвинул ляжки Симоны: она лежала на боку; и тогда я увидел то, чего — наверное — ждал всю свою жизнь: так гильотина ждёт голову, которую она должна отрубить. Мои глаза прямо-таки эрегировали от ужаса; внутри пушистой вульвы Симоны я увидел бледно-голубой глаз Марсель, который смотрел на меня, плача мочой. Сгустки спермы на дымящихся волосах наполняли эту картину мучительной грустью. Я держал ноги Симоны раздвинутыми: обжигающая моча стекала из-под глаза на нижнее бедро…

После стольких лет они больше не трогают меня: время изгладило их. Они смогли получить новую жизнь только в искажённом, неузнаваемом виде, приобретя при этом непристойный смысл.

Стесняющие обстоятельства, родовая травма, страх не родиться, не прорваться на свет из стесняющей материнской утробы (слышится – гроба). Этот ужас нерождения или смерти до жизни учреждает нашу психику и в страхе возобновляем.

Страх охраняет прерывность, но, гранича с бесстрашием непрерывности, хочет себя прервать в пользу сверхчеловеческого.