Гулаг расходящихся тропок. Семь текстов о будущем российского современного искусства

мне хотелось стать текстом, который записывает меня идущим во снах, снимающим паутину текста с лица.

Пиздец и водка – основа русского космогонического мифа: в Пиздеце мир сгорает, от «огненной воды» (она же «живая») мир возрождается. Постоянство этого мифа, проявляющееся в постоянстве русского абсурда, обеспечит нашему творчеству любовь простого народа и коммерческую выживаемость.

Сведение искусства к текстам – это неприкрытая профанация. Для любого искусства, кроме литературы, требуется определенный минимум если не навыков, то хотя бы средств. Для литературы же, напротив, не требуется ничего, кроме знания языка и памяти, для распространения – еще голос. Эта нематериальность сообщает литературе свойства максимальной отчужденности, индивидуализма и, в то же время, лживый флер демократичности, открытости.

Его зритель поставлен в неловкое положение человека, которому нечего выдавить, кроме банальности «И я так могу». А потом добавить еще банальнее: «Но ссыкотно». Между зрителем и художником выстраиваются отношения радости узнавания себя в чем-то постигаемом, но не восторга или отвращения перед чем-то недоступным. К этому и приводит тот демократический потенциал современного искусства: чтобы стать художником, надо просто набраться смелости.

В системе рынка руководит уже не художник и не его искусство, а институт кураторов и всевозможных текстов – от пресс-релизов и этикеток до интервью и критических статей.

Я уже говорил, что за год смогу сделать из любого обывателя современного художника-концептуалиста. Да и зачем нужны художественные школы, ведь вместо них сейчас достаточно пройти «курсы современного искусства»? Там вам легко объяснят, как нужно играть в современное искусство и делают «деятелем культуры». Рецепт прост: недлинный ряд важных знакомств, регулярные посещения тусовки и владение жаргоном. Создание произведения современного искусства сводится к нехитрому жонглированию темами феминизма, самоорганизации, ЛГБТ-свобод и, может быть, колониальных проблем.

. «Норм» с его (в пределе) бесконечными сонорными – это своеобразная мантра подавленного несогласия. Звонкий, словно возглас альта, слог «но» изливает протест.

В середине 2010-х слово «норм» стало одним из самых часто употребляемых слов русского языка. Для первой половины 2000-х, как я писал раньше, таким словом был «отстой». Историко-политические и антропологические выводы из данного сопоставления скучны и банальны до пошлости. Понятно, что меньшее зло, которое раньше называли отстоем, сейчас окрепло и озлобилось, но о нем говорят норм. Не надо много ума, чтобы заметить: ко всему человек привыкает.

глубокомысленно и обнадеживающе звучит опция, предлагаемая при вставке копируемого фрагмента: «сохранить только текст». Один щелчок – и словно фея из старого мультфильма – программа очищает смысл от шелухи гиперссылок, фото, маркеров и начертаний. Текст не поддается тому ремонту, который навязан сегодня масскультом и который заключается в обновлении гаджетов, рациона или гардероба. Текст просто не нуждается в ремонте, в нем нечего обновлять.

Спустя три тысячелетия создание текстов превратилось в профанную деятельность. Даже стыдно говорить здесь слово, родственное «делу». Написание текстов стало какой-то мелочной суетой, мышечными усилиями, пИсаньем, но никак не Писанием[13]. Само слово утратило сакральный статус могущественной вещи, словно на сдачу от былой роскоши судьба швырнула ему должность хештега.