Святая негативность. Насилие и сакральное в философии Жоржа Батая

Винсент Декомб в своей работе «Тождественное и иное» (1978) представляет этот семинар как своего рода «мат­рицу» всей французской мысли XX века, оказавшую серьезнейшее влияние, например, на таких мыслителей, как Ж.-П. Сартр, М. Мерло-Понти, Ж. Ипполит и многих других13. По его словам, Батай также принадлежал к поколению «трех „H“» (Hegel, Husserl,

отчетливо это непонимание было выражено Жаном Бодрийяром, обратившим батаевский императив сакрального насилия в апологию терроризма: теракты для него — «модель символического насилия, которое в ней запрещено, единственный вид насилия, который система не может осуществить, — насилие своей собственной смерти», — пишет он в эссе «Дух терроризма» (2001)678. Перевести эту фразу на язык Батая нетрудно: «система» здесь — это профанное, насилие и смерть — чуждые ей сакральные элементы, подрывающие ее изнутри. Если читать его невнимательно, такая трактовка и впрямь может прийти в голову; отчасти он и сам ставит себя под удар, описывая жестокие архаические обряды ацтеков, индусов или тибетцев — это, может быть, даже рушит всю его теорию. Однако вот что он ясно пишет в «Чистом счастье»:
Представляется, что есть два рода Насилия.
Жертва первого оказалась обманута.
Это Насилие несущегося на всех парах поезда, которое свершается в момент смерти того отчаявшегося, что добровольно лег на пути.
Второе присуще змее или пауку — ибо есть что-то в них, что несовместимо с порядком, что заключает в себе возможность бытия и ошеломляет. Оно не огорошивает ударом по голове — оно скользит, лишает опоры, парализует и завораживает, а мы ничего не можем ему противопоставить.
Этот второй род Насилия сам по себе является воображаемым. Поэтому подлинный образ насилия — насилия безграничного, бесформенного и лишенного качеств — я всегда могу приравнять к Богу679.

Отличаясь от насилий в животном мире, война развила свою собственную жестокость, на какую звери не способны. Например, перед боем, часто завершавшимся истреблением врага, происходила казнь пленных. Такая жестокость — специфически человеческий аспект войны […] …на войне немыслим возврат к животному состоянию, окончательное забвение пределов. Всегда остается что-то такое, чем утверждается человеческий характер насилия — пусть даже самого неистового672.

Батай позже, 14 января 1959 года, говорит в радиопередаче Жоржа Шарбонье о Фридрихе Ницше: «Для большинства война — это политика, грубая и жестокая […] Но когда-то она была чем-то иным: в первобытном мире она не имела никакого материального смысла. Война была просто упражнением, и поступь ее была трагической»655. Отсылка к трагедии здесь опять-таки указывает на утраченный ныне жертвенный смысл прежних войн.

Иногда война представляется ему своего рода мессианскими муками рождения нового мира: «Мир рожает и, подобно женщине, он сейчас некрасив»635; а иногда он опасается, что этот новый мир окажется во всем подобным старому:
…страшная судорога не обязательно направлена на разрушение старого общества с его ложью, надрывными воплями, светской жизнью, с его кротостью больного; с другой стороны, не ведет она и к рождению нового мира, где свободно бы действовали реальные силы […] Но чего хочет, чего ищет и что означает свалившийся от родов земной шар?636

Парадоксальным образом Батай становится пацифистом, но пацифистом-мистиком и прагматиком, способным уважать войну в прошлом, но отвергающим ее в настоящем; так, французский мыслитель пишет, что если прежние войны способствовали развитию общества, то теперь они не несут ничего, кроме массовых разрушений: «…трудно представить, что нам принесет третья мировая война, кроме того, что вся планета будет опустошена так, как Германия в 45-м году. Отныне мы должны считаться с фактором мирного развития»651. Однако то, что современные войны исключают непроизводительную трату, значит, что они принадлежат профанному — миру труда, скупости и накопления богатств. Насилие в них оказывается подчинено внешней цели и тем самым обесценивается, утрачивает какой-либо сакральный потенциал. В своей рецензии на «Homo Ludens» Хёйзинга (1951) французский мыслитель проговаривает эту же мысль, хотя и немного иначе: «Всеохватные войны нашего времени кажутся мне наконец-то переведенным на чрезмерные понятия принципиальным противоречием человечества: такая война является не чем иным, как игрой — но и уступкой трудовой серьезности»652.

Я САМ ЕСТЬ ВОЙНА. Я представляю собою движение и волнение множества людей, возможности которого безграничны: это движение и это волнение не могут быть усмирены ничем, кроме как войной […] Я представляю собою дар бесконечного страдания, крови и отверстых тел […] Землю, заброшенную в пространство, подобно зашедшейся криком женщине с объятой пламенем головой.

Подлинное насилие, как утверждает философ, по сути является воображаемым, и действительное убийство и пролитие крови в нем имеет смысл лишь в той мере, в какой служит пищей для воображения.

Литература является «злом» именно потому, что нарушает запрет на насилие и пытается о нем говорить, хотя и не может полностью его ухватить; в этом смысле де Сад пытался сделать это слишком навязчиво, как бы опутывая насилие языком, но не позволяя ему свободно течь в художественной речи. В подобной трактовке литература сближается с мистическим опытом. В другом месте Батай связывает ее также с суверенностью, т. е. самоценным бытием, которое осуществляется в отказе от какой-либо внешней цели: «Создать литературное произведение означает отвернуться от раболепия и всевозможных унижений, говорить суверенным языком, исходящим от суверенного человека, обращенным к суверенному человечеству»567. В литературе язык, таким образом, все же обретает способность выражать насилие, сакральное и жертвоприношение именно потому, что перестает быть средством для чего-то еще и становится целью. В главе о Бодлере философ также пишет, что высшей формой литературы является поэзия: в ней насилие под личиной языка свободно врывается в наш мир, используя в качестве врат «слабую личность» поэта, границы субъектности которой размыты, а сознание работает хуже обычного. В поэзии язык становится одержимостью и в этом смысле уходит от сознания и сливается со свободным течением жизни.

язык де Сада оказывается обманом, поскольку он рационализирует насилие, привносит в него осознание и тем самым погашает: «Насилие, выраженное Садом, превратило насилие в нечто отличное от него, даже в его полную противоположность — в продуманную, рационализированную волю к насилию»564. В конце очерка Батай приходит к выводу о невозможности какого-либо сочетания насилия и сознания: это первое может быть познано лишь в непосредственном опыте размывания, разрушения и рассеяния субъектности, который он в этом тексте называет эротическим и связывает с сакральным.