О чем я молчала

Как заметила моя наблюдательная тетя Мина, она встречала женщин, притворявшихся, что любят мужей, хотя на самом деле это было не так, но никогда ей не доводилось встречать таких уникумов, как Незхат, – женщин, которые бы очень любили мужей, но всеми силами настаивали, что им нет до них дела.

Я до сих пор слышу раздающиеся в нашей гостиной голоса. «Разве можно верить шаху, когда тот говорит, что хочет дать женщинам право голоса? А у мужчин в нашей стране есть право голоса? Сколько свободных выборов было проведено в этой стране за последние десять лет?»

Я всегда чувствовала себя немного виноватой, и если была счастлива, мне становилось немного тревожно.

Ей владела лишь одна компульсивная мотивация: она четко знала, кем и чем никогда не хотела бы стать. Она любила курить, но не курила; любила играть в карты, но почти никогда не играла; прекрасно танцевала, но никогда этого не делала. Рядом с ней нам всегда казалось, что мы недостаточно стараемся.

В нашей семье отсутствие денег почему-то считалось символом благородства.

Отцовская семья практиковала суровую аскезу, которая пугала меня не меньше, чем одержимость хорошими манерами и престижным общественным положением, свойственная семье матери.

Отец питал слабость к доброте так же, как мать питала слабость к соблюдению приличий.

Вторая мировая война так всколыхнула Иран, что в промежуток между 1943 и 1944 годом в стране сменились четыре премьер-министра и семь министров финансов.

Я не говорю, что моя мать не умела танцевать. Все намного хуже. Она ни за что не пошла бы танцевать, даже если бы умела делать это очень хорошо. Ведь танец подразумевает удовольствие, а она очень гордилась тем, что отказывает себе в удовольствиях и прочем баловстве.

в 1984 году, моя дочь, рожденная через пять лет после Исламской революции, стала свидетельницей возвращения законов, отмененных при моей бабушке и матери.