Птицы, звери и родственники

Хочешь насладиться прохладой, выгребай на лодке на глубину — кругом полный штиль, движешься только ты и твое отражение — и ныряй. Ощущение такое, будто ныряешь в небо.

Ну вот, думал я, зима все ближе, но после снова придет весна – чистая, сияющая, яркая, как щегол, а потом опять лето с долгими, жаркими днями, желтыми, как нарцисс.

– Не накликай, я тебя заклинаю, Зиму жестокую, зиму метельную, Зиму жестокую, зиму метельную.

Убаюканный вином и стуком мотора, теплотой ночи и песнью, я заснул. Лодка несла нас по теплым бархатным волнам к нашему острову, а вдаль уносились прекрасные дни, которым не суждено было возвратиться.

Жизнь наша юная лишь начинается, Годы не скоро седыми нас сделают. Не накликай – я тебя умоляю – Зиму холодную с вьюгами белыми. Зиму с метелями, с вьюгами белыми.

Начать с того, что я забыл захватить с собой заспиртованного четырехногого цыпленка. Я был уверен, что графине было бы небезынтересно увидеть его, и, во всяком случае, он мог бы составить предмет разговора и помочь нам преодолеть неловкость первых минут знакомства.

Я натянул шорты, не церемонясь сграбастал Улисса (который с полузакрытыми глазами переваривал свой ужин), подошел к окну и выбросил его вон.

– Замечательно! – сказал высоченный малый, глядя, как Улисс исчезает над посеребренными луной верхушками олив. – Это есть походийт на дом Дракулы, не так ли, Дональд?

– Именно так, – согласился Дональд.

По слухам, графиня владела большой ценной библиотекой, по каковой причине Ларри всячески домогался приглашения побывать у нее на вилле, но безуспешно.

– Бог мой, – с горечью молвил он, когда я показал ему приглашение, – я месяцами добивался разрешения у этой старой гарпии взглянуть на ее книги, и вот, пожалуйста, – она приглашает тебя на завтрак. Где справедливость?

Я сказал, что, быть может, позавтракав с графиней, я спрошу у нее, нельзя ли ему посмотреть ее книги.

– Вряд ли после завтрака с тобой она соизволит показать мне хотя бы номер «Таймс», не говоря уж о библиотеке, – сказал Ларри, испепеляя меня взглядом.

– По-гречески, – сказал Теодор, неторопливо прожевывая бутерброд, – кольчатая горлица называется dekaoctura, то есть восемнадцать монет. Есть легенда, что, когда Христос… гм… нес крест на Голгофу, один римский солдат, заметив, как он изнемогает, пожалел его. Как раз в том месте у дороги сидела старуха и продавала… гм… молоко. Солдат спросил у нее, сколько стоит кружка молока. Она ответила, что просит за нее восемнадцать монет. У солдата оказалось только семнадцать. Он… э… понимаешь… попросил старуху, чтобы она продала ему кружку молока для Христа за семнадцать монет, но жадная женщина настаивала на восемнадцати. И вот, когда Христа распяли, старуха превратилась в кольчатую горлицу. До конца дней ей суждено было летать кругом и повторять decaocto, decaocto – восемнадцать, восемнадцать. Если она когда-нибудь скажет decaepta, семнадцать, то снова превратится в женщину, если же из упрямства произнесет decaennaea, девятнадцать, наступит конец света.

Маму, как известно, всегда беспокоило мое нежелание отдыхать в жаркую пору дня. Я объяснял ей, что это самое лучшее время для насекомых и подобной живности, только мама не считала это веским доводом. А по вечерам, как раз в то время, когда происходило что-нибудь особенно интересное (например, словесная перепалка между Ларри и Лесли), мама сердито ворчала:

– Пора в постель, милый. Не забывай, что днем ты совсем не спал.

– Что тебе нужно почитать, – заметил Ларри, рассеянно накладывая себе в тарелку еще жаркого, которое, как он только что втолковывал маме, было совсем невкусное. – Что тебе нужно почитать – это Фабра.

Я спросил, что такое или кто такой этот Фабр, скорее из вежливости, чем по другой причине, так как, поскольку совет исходил от Ларри, я был убежден, что Фабр мог оказаться каким-нибудь незаметным средневековым поэтом.

– Я бы очень хотел, чтобы ты не заводил волынку с Грецией, – сердито сказал Лесли. – Это напоминает мне об ужасной книге, которую написал Джерри. Понадобилось несколько лет, чтобы забыть все это.

– Несколько лет, – язвительно произнес Ларри, – а что он сделал со мной? Вы себе представить не можете, какой вред нанесла эта карикатура в духе Диккенса моему писательскому облику!

– Между прочим, он написал обо мне так, будто я ни о чем другом никогда не думал, кроме ружей и лодок.

– Но ты действительно ни о чем больше не думал, кроме ружей и лодок.

– Больше всех пострадала я, – заявила Марго. – Он только и говорил о моих прыщах.

– Я думаю, – сказала мама, – это было вполне точное изображение всех вас, но меня он выставил настоящей дурочкой.

– Я не возражаю, – заявил Ларри, – чтобы на меня писали памфлеты хорошей прозой, но быть высмеянным дурным английским языком просто невыносимо.