Союз освобождения: либеральная оппозиция в России начала ХХ века

тогда начало складываться «общество»,

13 февраля 1797 года император Павел I запретил слово «общество»

Многое объяснялось сценой, на которой разворачивался спектакль: это были прежде всего университетские аудитории. Там непрестанно происходили «митинги, о которых говорит весь Петербург и на которые являются все, от офицеров и обывателей до десятков рабочих, явились действительно отдушиной от общества, жаждущего свободы собраний». Университет стал территорией свободы.

Записка, принятая на съезде губернских предводителей дворянства в марте 1905 года, представляла собой весьма сложный и противоречивый текст. Дворянские предводители исходили из того, что введение конституции было невозможным в России. По их мнению, самодержавие, самобытная русская форма правления, не имело в данный исторический момент альтернативы, так как только оно соответствовало мировоззрению большинства населения. Конституция, лишенная какой-либо поддержки в стране, лишь дестабилизировала бы ситуацию. Но сохранять status quo, по мнению предводителей, было также опасно. Поэтому было чрезвычайно важным воплотить в жизнь положения рескрипта 18 февраля 1905 года, в котором наконец провозглашалось намерение государя привлечь народных представителей в законодательной работе. Оставаясь сторонниками сохранения самодержавия, предводители дворянства тем не менее не считали возможным определить функции будущего представительства исключительно как законосовещательные, так как это лишало бы представительство всякой инициативы и права контролировать правительство. Будущие народные избранники, по мнению губернских предводителей, должны были иметь право законодательной инициативы, право надзора за исполнением законов, право запроса к правительству. Также в записке говорилось о необходимости гласного контроля над бюджетом. Если же представительство не будет обладать этими правами, «будут переименования, а не реформы. Без них не будет того обновления всего государственного механизма, которого события обличили…»
Но, согласно записке, ни о каком при этом ограничении власти самодержца не могло быть и речи. «Возможность при самодержавии учреждений не строго совещательного характера, а даже распорядительного, лучше всего доказывается сорокалетним плодотворным существованием земства», — оправдывались предводители уже на своем апрельском съезде. Помимо этого, невозможно себе представить, рассуждали авторы записки, чтобы царь, стоявший над разнообразными интересами всевозможных групп и классов, оказался бы на стороне злоупотребляющего властью правительства, а не на стороне представительного собрания, отражающего мнение всего народа. Следовательно, мнение самодержца будет всегда совпадать с мнением представителей. Таким образом, записка губернских предводителей сводилась «к ограничению не власти царя, а власти правительства».

13 декабря 1904 года, сразу же после опубликования манифеста, в котором не было ни слова о возможной политической реформе, Л. А. Тихомиров с горечью заметил: «Я боюсь, что Государь одинаково не может не уступить, не сопротивляться, а это, конечно, способно из ничего создать гибель».

В уже цитированном письме А. Н. Шварца есть рассуждения о революции как таковой. Она разворачивалась на его глазах в Варшаве и Петербурге. Он видел в ней лишь хаос и беспорядок. Шварц полагал, что в этом и заключается коренной признак любой революции, не только в России. В таком случае революции не страшны, успокаивал себя будущий министр. Достаточно капрала, чтобы навести порядок. Однако что будет, если капрал — сам сторонник радикальных преобразований, если он сочувствует недовольным и не желает их разгонять?

Главноуправляющий канцелярией Его Императорского Величества по принятию прошений А. А. Будберг сообщал Гирсу об обструкциях, которые устраивали некоторые министры при поддержке своих «черносотенных» друзей. Тем не менее колея общественных настроений предопределила эволюцию политической системы. В итоге совещанием было решено, что министерские проекты, не получившие одобрения Думы, не должны рассматриваться императором. Сложно было утаить очевидное: фактически это было ограничение царской власти, которое поддержали сановные «черносотенцы».

В сущности, главный акт Первой революции — Манифест 17 октября — был подписан императором. Конечно, из этого не следует, что историческая власть стала на время революционной. Следует другое: в 1905 году власть окончательно утратила точку опоры, потеряла веру в себя, в собственные возможности и оказалась чрезвычайно восприимчивой к внешнему давлению. В итоге ей выпала странная роль придать легитимность свершавшейся институциональной перестройке.

Значит ли это, что в 1905 году революции не было? Конечно, нет. По крайней мере, впоследствии большинство вышеупомянутых публицистов, политических и государственных деятелей говорили именно о русской революции. Однако тогда «диагностировать» ее было трудно. Историк обычно исследует участие тех или иных сил в известном ему процессе. Намного сложнее изучать «неучастие». Участников мало, неучаствующих — всегда большинство. Чаще всего они не замечают историю, которая разворачивается помимо их воли. Она творится на очень ограниченном пространстве в океане безразличия и спокойствия.

Но у истории тихий ход. Часто она незаметно совершает свои обороты. Внешнее спокойствие дезориентировало. Между тем в столичных гимназиях собирались средства для рабочих. Учителя беседовали с гимназистами, давая вполне определенную оценку случившемуся. Адвокаты устроили нечто вроде забастовки, решив воздерживаться от ведения гражданских дел.