Короткие интервью с подонками

Радикально сжатая история постиндустриальной жизни

Когда их представили, он сострил, чтобы понравиться. Она натужно рассмеялась, чтобы понравиться. Потом они в одиночку разъехались по домам, уставившись прямо перед собой с одинаковыми гримасами.
Тому, кто их представил, они оба не нравились, хоть он и притворялся, что это не так, по своему обыкновению ни в коем случае не желая испортить хорошие отношения. А то ведь никогда не знаешь, правда же правда же правда же.

на примере людей, которые щедры к другим только потому, что хотят казаться щедрыми, и потому втайне даже рады, когда окружающие нищают или попадают в беду, ведь это значит, что они могут тут же щедро прийти на помощь и изобразить доброжелателя,

Я всегда думаю: «А если не получится»? А потом всегда думаю: «Ой бля, не смей так думать». Потому что если думать, то и не получится.

Когда она стала матерью, жизнь оказалась еще тяжелее. Материнские ожидания от ребенка, как оказалось, тоже оказались невозможно высокими. И каждый раз, когда ребенок их не оправдывал, ее естественным рефлексом было его презирать. Другими словами, каждый раз, когда он (ребенок) грозил скомпрометировать высокие стандарты, которые, как казалось матери, были для нее всем, внутри, материнская инстинктивная ненависть к себе, как правило, проецировалась наружу и вниз – на самого ребенка. Эта тенденция усугублялась тем, что в разуме матери между ее личностью и личностью ребенка существовала очень тонкая и незаметная грань. Ребенок в каком-то смысле казался отражением матери в уменьшающем и очень кривом зеркале. Так, каждый раз, когда ребенок был грубым, жадным, грязным, глупым, эгоцентричным, жестоким, непослушным, ленивым, опрометчивым, своевольным или ребячливым, самым глубоким и естественным рефлексом матери было презрение к нему.
Но она не могла его презирать. Ни одна хорошая мать не презирает своего ребенка, не осуждает, не обращается плохо, ни в коем случае не желает ему вреда. Мать это знала. И ее стандарты для себя как матери были, ожидаемо, чрезвычайно высокими. Так, когда бы она не «оскользнулась», «сорвалась», «потеряла терпение» и в итоге выражала (или даже чувствовала) презрение (хотя бы на миг) к ребенку, мать мгновенно впадала в такое самоедство и отчаяние, что, казалось, их невозможно выдержать. Потому мать всегда была в состоянии войны. Ее ожидания находились в фундаментальном конфликте. Конфликте, в котором, как ей казалось, на кону стоит сама ее жизнь: не перебороть инстинктивное недовольство ребенком значило заслужить ужасное, сокрушительное наказание, которое, как она знала, она исполнит сама, внутри. Она была настроена – отчаянно – преуспеть, удовлетворить свои ожидания от себя как матери, любой ценой.
С объективной точки зрения мать в своих попытках самоконтроля добилась поразительного успеха. Во внешнем поведении по отношению к ребенку она была неустанно любящей, сострадающей, сопереживающей, терпеливой, теплой, несдержанной, безоговорочной, никто не замечал в ней способность осуждать, или не одобрять, или сдерживать любовь в любой другой форме. Чем презреннее становился ребенок, тем больше любви требовала от себя мать. Ее поведение, по любым стандартам, которые ожидают от выдающейся матери, было непогрешимым.

Лучшей аналогией будет такая: представьте, что вы пришли на вечеринку, где мало кого зна ете, а потом, возвращаясь домой, вдруг осознаете, что всю вечеринку так волновались, нравитесь вы или не нравитесь гостям, что просто понятия не имеете, понравились ли вам они.

Я не говорю, что нет такого понятия – жертва. Я просто хочу сказать, – что мы иногда любим узко смотреть на миллионы разных вещей, что делают из человека того, кто он есть. Я хочу сказать, что мы иногда так бессознательно и снисходительно относимся к правам, идеальной справедливости и защите людей, что даже не остановимся и не вспомним, что никто не бывает только жертвой и ничего не бывает только негативным и только несправедливым – почти ничего.

Она с презрением гордилась своей безжалостностью к себе

Это как писал Виктор Франкл в своей книге, что в самое худшее время в концлагере, когда у тебя отнимают свободу и приватность с достоинством, потому что ты голый в перепоненном лагере, и приходится ходить в туалет на глазах у всех, потому что больше нет никакой приватности, и твоя жена умерла, и твои дети голодали, а ты мог только смотреть, и у тебя не было ни еды, ни тепла, ни одеял, и к вам относятся как к крысам, потому что для них ты по правде крыса, ты не человек, и тебя могут вызвать, и увести, и пытать – научные пытки, показать, что они могут отнять даже твое тело, даже твое тело уже не твое – это враг, это вещь, с помощью которой тебя пытают, потому что для них это просто вещь, и они проводят над ней лабораторные эксперименты – это даже не садизм, они не садисты, потому что они-то не думают, что пытают человека, – когда все, что ты представлял основой того, что ты считаешь собой, срывают, и теперь остается только… так что остается, что-нибудь вообще остается? Ты еще жив, значит, то, что осталось, – это ты? А что это? Что ты теперь значишь? Видишь, и вот теперь начинается самое интересное, теперь, когда ты сам узнаёшь, что ты такое. Чего большинство людей с достоинством, человечностью и правами и всем таким никогда не узнают. Что в мире возможно. Что автоматически ничто не священно. Вот о чем говорит Франкл. Что после страданий, ужаса и Темной Стороны открывается то, что остается, и вот тогда ты знаешь.

представьте, что вы пришли на вечеринку, где мало кого зна ете, а потом, возвращаясь домой, вдруг осознаете, что всю вечеринку так волновались, нравитесь вы или не нравитесь гостям, что просто понятия не имеете, понравились ли вам они.

Это один из таких совершенно причудливых случаев, которые настолько странные, что они словно не происходят, даже когда происходят.