Смерти нет. Краткая история неофициального военного поиска в России

Нет, секс близко не лежит к той категории удовольствия

Короче, меняли мосты, подняли такую подушку свинцовую, а там выдолблено отверстие, в нем — бутылка водки и писулька. Мне Славка чеховский рассказывал. Долбанули они водку — ничего, обычная. Прочли записку: мол, я такой-то, например, Иванов, говорит, жалко будет, если зачислят меня в дезертиры, но ухожу с поста. Война кончается (это был уже 44-й год, но мосты все равно охраняли — вдруг диверсия). Говорит, все на фронте, а я тут мост охраняют. Потомки, завещаю вам бутылку, сам убегаю на фронт. Ведь не выдумаешь же сам такое? Небось остановили его где-нибудь — и все, трибунал. Родным каково?

Как медали с покойников снимали?»

если бы у страны было нормальное устройство, она бы не рухнула. Революция не берется из ниоткуда — она зреет.

Есть окружение поисковиков, которые развивают это снизу, из патриотизма — хотя тут это слово употреблять не совсем правильно, так как само слово это теперь сильно исказили. Я говорю как раз про правильную память общества: когда присутствует популяризация того, что людям надо помнить, помнить своих родственников. На самом деле, если каждый займется историей своего древа, корнями своими, то уже можно бы было сказать, что мы победили. А когда прививается все это такими историями, как «Бессмертный полк», то это совсем другое. Да он смертный! Когда у тебя полсостава армии лежит еще по лесам, говорить так — смешно. Люди ходят с табличками без вести пропавших. Ты ходишь с табличкой своего прадеда, который без вести пропал, и ты не знаешь, где он.

Мы опять возвращаемся к ценности человеческой жизни, к тому, что такое личность. Если меня, как потомка солдата, по-честному не интересует, где он лежит, то и о том, что такое война, мы не можем знать. Понимание войны идет как раз через личность, не через статистику. Статистика — она мертвая, это цифры.

Для красного словца мы готовы верещать на каждом углу о том, что наши деды победили, но каждый из нас своего деда не знает. Память поколений отсутствует. Это как раз по поводу социальной памяти: ее не будет, если каждый из людей своего родственника не найдет.

Почему-то мы стесняемся того прошлого. Я не понимаю почему. Нам его надо уже переосмыслить, сделать из него какие-то выводы. А у нас наоборот — это секрет.

Но мы нашли, кстати, один двор, где семья знает, что напротив этого двора закопан человек. Что могила там была всю жизнь. Бабки, три сестры, сказали, что могила должна быть буквально вот здесь. А медальон они после войны забрали у него. Даже сказали фамилию этого человека. Мы сразу по ОБД посмотрели: это оказался артиллерист, дислокация подразделения была очень далеко, его сорок километров оттуда везли. Привезли, он умер — закопали напротив дома. И вот, понимаешь, люди в курсе, что здесь кто-то похоронен, всю жизнь знают про эту могилу, но ни крестика, ничего. Им по большому счету все равно.
Мы там начинаем рыскать, пробивать щупами землю, хотели ливнинским ребятам передать, чтобы забрали — чего он будет на проходе лежать. Тем более все известно. По-моему, Колесников его фамилия. В общем, мы начали искать, а люди эти местные говорят: «Да ладно, он наш дом бережет».

В советское время все по-другому было: там сначала общество, потом человек. Все-таки, в моем понимании, общество, которое чтит законы и уважает друг друга, зарождается именно от частного к общему. То есть сначала ты с определенным набором качеств, а потом уже общество. И оно из этих маленьких частиц, человеческих миров, собирает рабочую машину, причем самодостаточную машину — из этого в конечном итоге должно сложиться государство.