Глубокий обморок

Я завершу, поймав себя на слове,

мои ли измышленья, иль ничьи.

Цветов прохладных и прощальных слёзы

как будто сами возросли в ночи.

Прискучило мне сочиненье это.

В окне синеет хрупкой вести рань.

В угоду безутешной нимфе Эхо

я затворяю долгую тетрадь.

Признается последняя обмолвка:

как ни таись, герой сюжета — мозг.

Коль занят он лишь созерцаньем мозга,

он должен быть иль гений, или монстр.

Он — нечто третье, но ему не спится.

А тут ещё мне задали урок:

продолжить миф об участи Нарцисса.

Ещё меня ласкала белостенность,

сновал на белых крыльях персонал.

Как мне безгрешной радости хотелось!

Мне — долгий грех унынья предстоял.

В отлучке бывший — здесь он или там он,

зачем он мне? Скончанье дня отбыв,

мороз — стал холод,

солнце смерклось в траур.

Сердцебиенья и строки обрыв.

В больничной койке,

как в кроватке детской,

проснуться поздно, поглядеть в окно,

“Мороз и солнце, — молвить, —

день чудесный”,

и засмеяться: съединил их кто —

Прочла я бредни об отлучке мозга.

(Исподтишка мозг осмеял листок.)

Где бы моё отсутствие ни мёрзло,

вновь бытия порозовел восток.

Никчёмен мой исповедальный опус:

и слог соврал, и почерк косолап.

Что он проник

в запретной бездны пропасть —

пусть полагает храбрый космонавт.

Какого знанья мой возлёт набрался,

где мертвенность каникул проводил, —

сокрыто. Не прощают панибратства

обочины созвездий и светил.

Когда со мной... (двоится ран избыток:

вонзилась в слух и в пол виолончель) —

когда со мной застолье делит Битов,

весь Пушкин — наш, и более ничей.

Мозг — не сообщник помыслов о мозге.

Ниспосланную покидать кровать —

чрезмерно, как вздыматься на подмостки

иль в браконьерах Марса пребывать.

Занятье уст — то пища, то зевота.

Но им неймётся, им препона есть

обмолвиться, как высший миг зовётся:

стерпеть придётся, но нельзя воспеть.

Бел белый свет. Бела моя палата.

Темнеет лоб, пустынен и угрюм.

Чтоб написать:

“...должна быть глуповата”,

как должен быть здоров и строен ум.

VI. Мгновенье бытия

“На свете счастья нет...”
Нет счастья одного — бывает счастий много.
Неграмотный, — вдруг прав туманный афоризм?
Что означаешь ты, беспечных уст обмолвка?
Открой свой тайный смысл, продлись, проговорись.
Опять, перо моё, темным–темно ты пишешь,
морочишь и гневишь безгрешную тетрадь.
В угодиях ночей мой разум дик и вспыльчив,
и дважды изнурён: сам жертва и тиран.
Пусть выведет строка, как чуткий конь сквозь вьюгу,
не стану понукать, поводья опущу.
Конь — гением ноздри и мышц влеком к уюту
заветному. Куда усидчиво спешу?
Нет, это ночь спешит. Обмолвкою, увёрткой
неужто обойдусь, воззрившись на свечу?
Вот — полночь. Вот — стремглав — час наступил
четвёртый.
В шестом часу пишу: довольно! спать хочу.
Сподвижник–кофеин мне шлёт привет намёка:
он презирает тех, кто завсегдатай снов.
...Нет счастья одного — бывает счастий много:
не лучшее ль из них сбывалось в шесть часов?
В Куоккале моей, где мой залив плескался
иль бледно леденел похолоданья в честь,
был у меня сосед — зелёная пластмасса —
он кротко спал всю ночь и пробуждался в шесть.
В шесть без пяти минут включала я пригодность
предмета — в дружбе быть. Спросонок поворчав,
он исполнял свой долг, и Ленинграда голос:
что — ровно шесть часов — меня оповещал.
Возглавие стола — возлюбленная лампа —
вновь припекала лоб и черновик ночной.
Кот глаз приоткрывал. И не было разлада
меж лампой и душой, меж счастием и мной.
За пристальным окном — темно, безлюдно, лунно,
непрочной белизной очнуться мрак готов.
Уж вдосталь, через край, — но счастье к счастью льнуло,
и завтракать мы шли, сквозь сад, вдвоём с Котом.
Пригожа и свежа, нас привечала Нина.
Съев кашу, хлеб и сыр я прятала в карман.
Припасливость моя мелка, но объяснима:
залив внимал моим карманным закромам.
Хоть знают, что приду, — во взбалмошной тревоге
все чайки надо мной возреют, воскричат.
Направо от меня — чуть брезжут Териоки,
и прямо предо мной, через залив, — Кронштадт.
Я чайкам хлеб скормлю, смущаясь, что виновна
пред ненасытной их и дерзкой белизной.
Скосив зрачок ума, за мной следит ворона —
ей не впервой следить и следовать за мной.
Встреч ритуал таков: вот–вот от смеха сникну...
— Вороне как–то Бог... — нет, не могу, смеюсь,
но продолжаю: — Бог послал кусочек сыру —
и достигает сыр вороньих острых уст.
Налюбовавшись всласть её громоздкой статью,
но всласть не угостив, скольжу домой по льду.
Есть в доме телефон. Прибавив счастье к счастью,
я говорю: — Люблю! — тому, кого люблю.
Уже роялей всех развеялась дремота.
Весь побережный дом — прилежный музыкант.
Сплошного — не дано, а кратких счастий — много,
того, что — навсегда, не смею возалкать.
Так помышляла я на милом сердцу свете.
Согласно жили врозь настольный огнь и тьма.
Пока настороже живая мысль о смерти,
спешу благословить мгновенье бытия.

Ещё меня ласкала белостенность,
сновал на белых крыльях персонал.
Как мне безгрешной радости хотелось!
Мне — долгий грех унынья предстоял

Что плох мой стих — забуду,
в нём забудусь