Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР

Современные исследования смерти и умирания, равно как и наш личный опыт, говорят нам о том, что каждый здоровый индивид стремится адаптироваться к факту конечности собственной жизни. Для описания этой адаптации социальный психиатр Роберт Джей Лифтон предлагает использовать концепт символического бессмертия (symbolic immortality). По

аждая перемена статуса человека при движении из группы в группу предполагает серьезную перемену в отношении общества к нему — перемену, которая происходит постепенно и требует времени, простого факта физической смерти недостаточно, чтобы смерть была сполна осознана: образ умершего всё еще остается частью существующего миропорядка и отделяется от него мало-помалу в ходе целой серии разлук. Мы не в состоянии сразу признать того, кто умер, мертвым: слишком сильно он слился с нами и слишком много мы вложили в него самих себя, да и жизнь в коллективе формирует связи, которые в один день не оборвешь»

Несомненно, вытеснение похоронных практик из публичного пространства не уникальная черта только российского общества. Филипп Арьес полагал, что вытеснение смерти, или «перевернутая» смерть, является важнейшей чертой современности, которая «изгоняет смерть, если только речь не идет о выдающихся деятелях государства. Ничто не оповещает в городе прохожих о том, что что-то произошло. <…> Смерть больше не вносит в ритм жизни общества паузу. Человек исчезает мгновенно. В городах всё отныне происходит так, словно никто больше не умирает»3.

Сегодня сложно представить себе, что 100 лет назад семейные обряды (крестины, свадьбы, похороны) занимали в обществе совсем иное, гораздо более важное место. Как видно из истории «поповской стачки», в российском обществе начала XX века эти ритуалы не находились в приватной сфере, как сейчас, а были в гораздо большей степени публичным социальным действием. Похоронный ритуал, которому посвящена эта книга, не только предполагал участие большого круга лиц помимо родственников покойного, но и становился общественным событием', его наблюдали, обсуждали, описывали в дневниках и письмах десятки людей, никак не связанных с умершим. Люди легко «считывали» социальный контекст происходящего — кем был покойный, каковы были его общественное и материальное положение, отношения с родственниками и даже политические взгляды. Похоронный ритуал, таким образом, был не только приватным религиозным обрядом, но и социальным актом.

Советский проект в основе своей был глубоко модернистским и как следствие — урбанным. Преимущественно городская рабочая среда была основной аудиторией РСДРП(б) еще до 1917 года. Невзирая на риторику о «смычке города и деревни», большевики, придя к власти, не сильно изменили это положение. Всё городское и новое в советском дискурсе было прогрессивным, в то время как деревенское, традиционное было отсталым, полным дефектов и пережитков. К области пережитков относилась и вся похоронная культура, в том числе кладбища, как часть прошлого мира с его кривыми улицами, сточными канавами и лаптями. Борьба с пережитками27 традиционной культуры была важнейшей частью работы по созданию нового человека и общества.

Подчеркнуто атеистическое мировоззрение сторонников большевизма предполагало принципиально новое понимание факта конечности человеческой природы. Старые категории, базирующиеся на христианском представлении о бессмертии души, последующем воскресении из мертвых, были неприемлемы для нового режима, что вызывало необходимость переосмысления всего комплекса представлений о человеческом бытии, пусть даже новые идеи разделяло и меньшинство населения.

Проводя постоянно эту работу, мертвые создают нашу цивилизацию1

Но гораздо более важным в этом проекте является то, что он прямо легитимирует сложившуюся практику двухуровневых советских похорон. Как следует из этого текста, особые «торжественные похоронные процессии выдающихся деятелей, как имеющие общественное или политическое значение» существенно отличаются от похорон рядовых граждан. Такого рода процессии могут с разрешения местных Советов присутствовать в публичном пространстве советских городов. В то же время проект объявляет нежелательным присутствие в публичном пространстве «неторжественных», обычных похорон. Таким образом вытеснение повседневной, «обыкновенной» смерти, ставшее итогом процесса ее десемантизации, формально закрепляется в проекте официального нормативного документа.

Как видим, основной формой заботы о рядовом человеке в новом «гуманном духе» является максимальная элиминация смерти из пространства живых. В мире «построенного социализма», в котором жить уже стало веселее, в этом мире победившей юности, перевозить умерших следовало только ночью, хоронить — не открывая гроба, чтобы никто из живых не получил «тяжелого впечатления». И напротив, в случае смерти «выдающихся лиц» впечатления от похорон тоже должны быть выдающимися — «торжественными». В терминах проекта 1937 года феномен смерти, таким образом, помещен в ситуацию двойной утопии: утопии статусной смерти — смерти не как события завершения жизни, а смерти как акта творения, созидания правильного будущего, акта, который должен получить максимальную манифестацию в публичном пространстве, и утопии обычной десемантизированной смерти, которая должна быть максимально изъята из публичного пространства.

Возможно, именно в стерильной чистоте кремационного праха кроются причины того амбивалентного отношения к кремации, которое позволяло применять ее для утилизации тел как национальных лидеров, так и врагов народа. Стерильный, не содержащий примесей, запаянный в металлический капсюль и замурованный в Кремлевскую стену прах виднейших большевиков, не опорочивших себя связями с той или иной оппозицией, демонстрировал стерильный большевизм и создавал вокруг себя идеальное сакральное пространство, которое ничем не могло быть скомпрометировано.