Красное дерево

Ничего не надо бояться, надо делать, все делаемое, даже горькое, бывает счастьем, а ничто — ничем и остается.

Искусство красного дерева было безымянным искусством, искусством вещей. Мастера спивались и умирали, а вещи оставались жить, и жили; около них любили, умирали, в них хранили тайны печалей, любовей, дел, радостей. Елизавета, Екатерина — рококо, барокко. Павел — мальтиец, Павел строг, строгий покой, красное дерево темно заполировано, зеленая кожа, черные львы, грифы, грифоны. Александр — ампир, классика, Эллада. Люди умирают, но вещи живут, и от вещей старины идут «флюиды» старинности, отошедших эпох.

Русский фарфор есть чудеснейшее искусство, украшающее Земной Шар.

Инженер Аким был троцкистом, его фракция была уничтожена. Его родина, его город ему оказался ненужным: эту неделю он отдал себе для раздумий. Ему б следовало думать о судьбах революции и его партии, о собственной его судьбе революционера, но эти мысли не шли. Он смотрел на леса — и думал о лесе, о трущобах, о болотах. Он смотрел на небо — и думал о небе, об облаках, о пространствах. Ребра лошадей давно уже покрылись пеной, лошади раздували животы в усталом дыхании. Грязь на дороге лежала непролазно, по дороге разлились озера — именно потому, что здесь шла дорога. Уже сумеречило. Лес безмолствовал.

Ничего не надо бояться, надо делать, все делаемое, даже горькое, бывает счастьем, а ничто — ничем и остается. И Клавдия — не счастливее ли она матери? Тем, что не знает, кто отец ее ребенка, ибо мать знала, что любила мерзавца. Аким вспомнил отца: лучше было б его не знать!

Сын знал, что мать от него ничего не скроет и — ничего, ничего не расскажет нового, старое ж проклято, а мать — мать! единственнейшее, чудеснейшее, прекраснейшее, — его мать, подвижница, каторжница и родная всей своею жизнью. И сын не ответил матери, ничего не сказал матери.

— Я пережил Николая Павловича, Александра Николаевича, Александра Александровича, Николая Александровича, Владимира Ильича — переживу и Алексея Ивановича!

И Аким поймал себя на мысли о том, что думая об отце, о Клавдии, о тетках, он думал не о них, но о революции. Ревюлюция ж для него была и началом жизни, и жизнью — и концом ее.

К поезду, как и к поезду времени, троцкист Аким опоздал.

Он ступил, и нога ушла в грязь по колено, он ступил второю ногой — и он завяз, он не мог вытащить ног, ноги вылезли из сапогов, сапоги оставались в грязи. Старик потерял равновесие и сел в лужу. И старик заплакал, заплакал горькими, истерическими, бессильными слезами злобы и отчаяния, этот человек, специалист по убиению коров и быков.

Запад давно уже умирал, израненный красным закатом.

От мыслей о лесе, о проселках, которым тысячи верст, мысли Акима пришли к теткам Капитолине и Римме, и в тысячный раз Аким оправдал революцию. У тетки Капитолины была — что называется — честная жизнь, ни одного преступления перед городом и против городских моралей, и ее жизнь оказалась пустою и никому ненужною. У тетки Риммы навсегда осталось в паспорте, как было бы написано и в паспорте Богоматери Марии, если бы она жила на Руси до революции, — «девица» — «имеет двоих детей», дети Риммы были ее позором и ее горем. Но горе ее стало ее счастьем, ее достоинством, ее жизнь была полна, заполнена, она, тетка Римма, была счастлива, и тетка Капитолина жила счастьем сестры, не имея своей жизни. Ничего не надо бояться, надо делать, все делаемое, даже горькое, бывает счастьем, а ничто — ничем и остается.

Музеевед пил со Христом водку, поднося рюмки к губам деревянного Христа.

Римма полюбила его, и Римма не устояла против своей любви. Все было позорно. В этой любви было все, позорящее женщину в морали уездных законов, и все было неудачно. Кругом стояли леса, где можно было бы сохранить тайну, — она отдалась этому человеку ночью на бульварчике, она постыдилась понести домой изорванные и грязные в крови (в святой, в сущности, крови) панталоны, она засунула их в кусты, и их нашли всенародно наутро мальчишки — и ни разу за все три года ее позора она не встретилась со своим любовником под крышею дома, встречаясь в лесу и на улицах, в развалинах домов, на пустующих баржах, даже осенями и зимой.

И не только весь город, но и она знала, что все ее субботы прошли за всенощными, все ее дни склонились над мережками и прошивками блузок и сорочек, тысяч сорочек, что ни разу никто чужой не поцеловал ее, и только она знала те мысли, ту боль проквашенного вина жизни, которые кладут морщины на сердце, а в жизни были и юность, и молодость, и бабье лето, — и ни разу в жизни она не была любима, не знала тайных грехов. Она осталась примером всегородских законов, девушка, старуха, проквасившая свою жизнь целомудрием пола, Бога, традиций.

У пьяных людей, и у пьяных женщин, в частности, когда они очень пьяны, надолго на лицах застревают одни и те же выражения, созданные алкоголем. Клавдия сидела за столом, по-мужски оперев голову рукою, зубы ее были оскалены, а губы окаменели в презрении, иногда голова ее сползала с руки, тогда она рвала свои стриженые волосы, не чурствуя боли, она курила одну папиросу за другой и пила коньяк, она была очень румяна и безобразно-красива.

Наутро над городом умирали колокола и выли, разрываясь в клочья.

Здесь спали коммунисты призыва военного коммунизма и роспуска тысяча девятьсот двадцать первого года, люди остановившихся идей, сумасшедшие и пьяницы, люди, которые у себя в подземельи и у себя в труде по разгрузке барж, по распилке дров создали строжайшее братство, строжайший коммунизм, не имея ничего своего, ни денег, ни вещей, ни жен, — впрочем, жены ушли от них, от их мечтаний, их сумасшествия и алкоголя. В подземельи было очень душно, очень тепло, очень нище.

Гости пили чай оловянными глазами. Яков Карпович наливался лиловою злобой, стал походить на свеклу.

Гости пили чай и слушали немигающими глазами.