Иероним Ясинский

Впрочем, это было бы для меня полезно. Я всегда запутываюсь в какую нибудь историю, когда повинуюсь минутному порыву. Это был бы для меня хороший урок.

Оливер был еще слишком юн, чтобы знать, что может совершить сильная воля в дни бедствий. Да и как было бы знать это ему, когда сами обладатели такой воли редко знают о ней?

То, что я скажу, уже отгадано вашей душой; самые излюбленные надежды моего сердца вам известны, хотя вы не слыхали от меня их устного признания.

не говорите мне, что вы хотите, чтобы я от этой любви отказался. Она смягчила мое сердце по отношению ко всему человечеству!

Те, кто жили в тесных и многолюдных улицах, запятые непрерывным трудом и никогда не искали перемены, для кого привычка действительно сделалась второй натурой и они почти дорожат каждым кирпичем и камнем, из которых воздвигнуты преграды их ежедневным прогулкам, — даже и они, когда уже чувствовали над собою десницу смерти, проникались, бывало, жаждою увидеть хоть вскользь лицо природы и, увезенные далеко от мест своих прежних страданий и наслаждений, казалось, вдруг переживали новую ступень бытия. С трудом выползая изо дня в день на какую нибудь пригреваемую солнцем лужайку, они отдавались воспоминаниям, вызывавшимся в них видом неба, холмов и долин и серебрящейся воды — и предвкушение небесной жизни смягчало их быстрое увядание, и они так же мирно поникали в свою могилу, как солнце, закат которого они за немного часов перед тем созерцали из окна своей уединенной комнаты. Воспоминания, пробуждаемые мирной сельской обстановкою, не относятся к здешнему миру, к его мыслям и надеждам. Их кроткое влияние может, правда, научить нас сплетать свежия гирлянды для могил тех, кого мы любили, может облагораживать наши мысли и прогонять прежнюю вражду и ненависть; но за всем этим таится, даже в самой неглубокой душе, смутное и неопределенное сознание, что такия чувства когда-то очень давно нас уже посещали, в какое то далекое, далекое время — и такое сознание порождает высокия мысли о других далеких будущих временах, и покоряет гордость и суетность.

Бывают в жизни должности, которые, независимо от получаемого за них более существенного вознаграждения, приобретают особую ценность и достоинство, смотря по сопряженным с ними фракам и жилетам. У фельдмаршала есть мундир, у епископа — шелковая эпитрахиль, у судьи — шелковая мантия, у приходского сторожа — треугольная шляпа. Отнимите у епископа шелковую эпитрахиль или у приходского сторожа его треуголку и галуны — в кого они тогда обратиться? В людей, в обыкновенных людей. Достоинство и даже святость иногда являются в большей степени вопросом лишь фрака и жилета, чем это многие предполагают.

— В такой маленькой общине, как наша, друг мой, — продолжал Феджин, считая необходимым выставить это положение, — мы все составляем совместную единицу. Другими словами, вы не можете считать себя нумером первым, не считая в то же время нумером первым и меня и всех своих молодых товарищей.

— На коленях благодарите Небо, дорогая леди, — вскричала Нанси:— что у вас были друзья, которые о вас позаботились в детстве, что вы никогда не были среди голода и холода, среди разгула и пьянства и... и... и самого худшего — как я была от самой своей колыбели. Да, моей колыбелью были улицы и вертепы — они же будут мне и смертным ложем.

— Какой чорт заставлял вас так долго медлить под дождем?— спросил Монкс, оборачиваясь к Бемблю и задвинув предварительно засов двери.

— Мы... мы хотели немного освежиться, — пробормотал мистер Бембль, со страхом осматриваясь.

— Освежиться!— повторил Монкс.— Да весь дождь, какой когда либо выпадал, и выпадет еще, не расхолодит того адского огня, который человек способен носить в себе.

Я не хочу сказать, что в нашей власти дать вам спокойствие души и сердца, потому что это явится лишь тогда, когда вы сами станете искать этого.