Подкаст бывших

– И я, – говорит он, а затем быстрым движением выдергивает наши наушники, снимая нас с эфира.

Снаружи коллеги всплескивают руками и колотят кулаками о стекло, но никто не ломится внутрь.

– Я люблю тебя, – говорит он лишь мне одной, касаясь моей щеки рукой и пробегая большим пальцем по подбородку. – Я люблю тебя, Шай.

– Доминик. – Теперь мы вдыхаем одновременно, с той же ритмичностью, что метроном моей матери. – Я люблю тебя. Я так сильно тебя люблю. Я люблю твой голос, твои чугунные сковородки и то, как ты обернул моего пса в футболку, когда он был испуган. Я люблю даже твою коллекцию малышей «Бини».

Одной рукой он втыкает наушники обратно, а другой все еще держит меня.

– Я хотел объясниться. Я должен был объясниться, но не виню тебя за то, что ты игнорировала мои сообщения, потому что я, наверное, тоже не стал бы на них отвечать. – Он подъезжает на кресле чуть ближе, касаясь своим ботинком моей туфли, и этот жест напоминает мне о том, как однажды мы допоздна засиделись на станции, выдумывая легенду. Это был один из первых случаев, когда я поняла, что, наверное, испытываю к нему чувства, хотя и старалась их отрицать любой ценой.

– Я стесняюсь выступать перед большими группами людей. Так было всегда. Когда мы записывали передачу вместе, все было нормально, но в Остине меня накрыл худший страх сцены в моей жизни. И это только отчасти оправдывает мой поступок, я понимаю. Тебе тоже на сцене пришлось нелегко. Тебя, как и меня, пропустили через мясорубку. Но это правда. Я застыл из-за волнения, и в этом водовороте из мыслей я волновался, что любое неверное слово может уничтожить мою журналистскую карьеру. Больше всего на свете я хотел быть серьезным репортером, но в процессе забыл об этом. Только вот когда я вернулся на работу, все было не так. Ты не представляешь, как больно мне было остаться здесь и каждый день приходить на эту работу без тебя. Любой, даже малейший карьерный успех кажется бессмысленным, пока в личной жизни все не так. Я тебя опозорил, и мне очень, очень жаль. Если бы нам выпал второй шанс, то я бы однозначно тебя поддержал. Без малейшего сомнения.

Он переводит дыхание, прежде чем продолжить, и я еще раз прикладываю руку к груди, чтобы успокоить колотящееся сердце.

– В первый же день после возвращения на работу я хотел уволиться. Но я знал, что приближается кампания, поэтому подумал, что это, возможно, мой последний шанс.

– Последний шанс для чего?

На экране компьютера рядом с нами возникает окошко чата. «БЕШЕНЫЙ ПРИТОК ПОЖЕРТВОВАНИЙ, ПРОДОЛЖАЙТЕ В ТОМ ЖЕ ДУХЕ!» Но мы делаем это не ради них.

Губы Доминика изгибаются в знакомой полуулыбке. Я хочу ощутить эту полуулыбку у себя на затылке, на горле. Я хочу простить его.

– Хочешь… – Он сглатывает. – Хочешь выйдем в эфир вместе?

Все началось в эфире. Закончиться – каким бы ни был финал этой истории – все должно там же.

– Да, – тихонько говорю я.

Коллектив ТОР выстроился у студии, а Кент что-то листает на своем планшете. Мне нужно сосредоточиться на чем угодно, кроме него.

– К нам присоединяется Шай Голдстайн, – говорит Доминик, когда загорается знак «ИДЕТ ЗАПИСЬ». Ух, ностальгия ударяет по мне с такой силой, что приходится сесть в кресло.

– Привет, – махаю я, хотя знаю, что никто из слушателей меня не видит.

Доминик садится рядом.

– Последние два с половиной часа я тут, типа, душу изливал.

– Слышала, ага. – Я через силу смеюсь. – Прости, сама не знаю, что в этом смешного.

– Нет, это и впрямь смешно, – признает он. – Мы убедительно лгали о том, что встречались, потому что так много спорили. Но потом мы начали влюбляться друг в друга. Какое-то время мы это скрывали, а когда наконец признались себе, то должны были прятать это от публики. Но все пошло наперекосяк, и теперь… теперь я совсем ничего не понимаю.

– Когда ты промолчал на сцене в Остине и после этого просто сбежал… – Я качаю головой, все еще не в силах забыть унижение. – Так я еще себя никогда не чувствовала. «Стыд» – это еще очень слабо сказано. Весь месяц я пыталась определиться, должна ли вообще работать на радио, но теперь, вернувшись сюда… Пускай со станцией все и покончено, это не значит, что я перестала считать радио охуенным.

Упс, штраф от КПС.

Это ударит по карману станции.

И мне абсолютно все равно.

– И ты охуенная специалистка, – говорит он, на что я вскидываю брови. Это он здесь до сих пор работает, а не я.

– Я здесь со времен универа, – говорю я, обращаясь скорее к публике, нежели к нему. – Поэтому я не была готова к тому, что получу работу мечты, наконец-то окажусь в эфире, а потом так быстро распрощаюсь с журналистской карьерой.

– Но еще не все потеряно, – говорит он. – Все в твоих руках.

– И я это знаю, – говорю я, потому что глубоко внутри понимаю, что он прав. – Думаю, больше всего меня задело то, что после того, как все развалилось, ты продолжил работать здесь. У тебя по-прежнему была работа, а у меня – нет. И я не могу тебе этого простить.

Я зажмуриваюсь, а затем, когда открываю глаза, вижу его, стоящего посреди студии, словно во время филибастера[47]. На одежде ни складки, но волосы помяты – совсем как я и представляла. Челюсть поросла темной щетиной, а на голове студийные наушники. Прекрасный, горячий, нежный и добрый. Парень, в которого я так боялась влюбиться.

Когда его взгляд встречается с моим, выражение его лица полностью меняется. Улыбка растягивается от одного края рта к другому, выманивая ямочку, а затем он ухмыляется во весь рот. Его темные глаза светлеют, а плечи расслабленно опускаются. Невероятно наблюдать за этой трансформацией.

Он направляется к двери, но, видимо, забыл, что на нем наушники, и провод тянет его обратно к столу. Умилительно наблюдать за тем, как он возится с ним, пытаясь освободиться.

– Наденьте на нее петличку, – говорит кто-то – даже не знаю, кто.

А затем меня толкают в студию к мужчине, который только что выплеснул мне душу в прямом эфире. Наушники подключены и нацеплены мне на голову – неужели они всегда были такими тяжелыми?

– У нас перерыв на новости, – звучит голос Джейсона Бернса у нас в ушах. – У вас четыре минуты перед выходом в эфир.

– Привет, – говорит Доминик. Не слово, а хриплый выдох.

– Привет.

Я думала, что побегу к нему, что он подхватит меня и страстно поцелует. Что внешний мир отпадет, постепенно затухнет, исчезнет вместе с финальными титрами.

Но ничего из перечисленного не происходит. Мои ноги превращаются в бетон. Мы смотрим друг на друга с вытаращенными глазами, словно не зная, что теперь делать.

– Отлично… отлично выглядишь, – говорит он еще немного хриплым голосом. Мне стоило захватить леденцы.

– Спасибо, – говорю я, как бы ненавязчиво пробегая рукой по волосам еще раз. – Ты, э, ты тоже.

Нам все еще нужно столько друг другу сказать, но теперь, когда я здесь вместе с ним, я не знаю, с чего начать. Разумеется, я мечтала о том, что мы помиримся, но никогда не могла себе представить, что это произойдет вот так – что Доминик будет стоять как вкопанный, не зная, что делать со своими руками.

– Ну что, у тебя все… хорошо? – спрашиваю я. – После того, как передачу сняли с эфира?

Он кивает, но затем кривится.

– На работе все… скажем так, нормально. Но если начистоту, то я чувствовал себя последним куском дерьма.

На заднем плане слышны звуки борьбы, а затем появляется другой знакомый голос.

– Шай? Это Марлен Харрисон-Йейтс. Я тебя впускаю.

Дверь издает щелчок.

– О… спасибо, – говорю я. Сегодняшний день утратил последние капли здравого смысла.

В холл, а затем в самый медленный из медленных лифтов – чтобы распустить пучок, а затем снова собрать волосы, протереть футболкой стекла очков и попытаться привести себя в менее кошмарный вид. Но Доминик видал меня и в худшем состоянии – испуганной и без макияжа, со слезами на лице, – и все равно любит меня.

Он любит меня.

Выйдя на пятом этаже, я вижу, как Марлен придерживает дверь станции.

– Я падка на истории о настоящей любви, – говорит она, пожимая плечами. – А Эмма замешкалась, вот я ее и поторопила.

Эмма тоже пожимает плечами – с извиняющимся, но по-прежнему энергичным видом.

Я едва успеваю насладиться фойе станции – теплым и родным, со стенами, увешанными виниловыми пластинками, – как вдруг вижу, что ко мне на полной скорости несется Кент.

– Шай! – говорит он с такой фальшивой гордостью, что у меня сводит желудок. – Мы как раз спорили, придешь ли ты. Знаю, это немного необычно, но соцсети гремят. Никогда не видел ничего подобного. Как замечательно, что ты пересилила себя и…

– Я здесь не ради тебя. – Господи, как здорово его перебить. Я жестом показываю на вестибюль. – И хотя я обожала работать здесь, я пришла не ради станции. Я здесь ради Доминика – и точка. Затем я сваливаю.

Рот Кента сжимается, и он коротко мне кивает. Длинные юбки Марлен трепещут, когда она встает перед ним. Наши взгляды встречаются, и по ее лицу пробегает короткое понимание.

– Беги, – подгоняет меня она, и я благодарно опускаю голову.

Мои бывшие коллеги, кажется, поняли, что происходит, и они присоединяются к нам в вестибюле с вытаращенными глазами и распахнутыми ртами, а я пробираюсь к месту, где больше всего чувствовала себя собой. Глубокие вдохи. Одна нога за другой. Я справлюсь.

Как странно – слышать радио с ноутбука, а теперь – с телефона в ожидании того, как я окажусь в прямом эфире. Не могу поверить, что делаю это, что правда, блядь, делаю это.

– Кажется, у нас звонок на линии, – произносит Доминик у меня в ухе.

– Доминик. – Мой голос дрожит.

Рути и Тейтум перегибаются через стол, чтобы все слышать. Рути держит за руку меня, а Тейтум – Рути.

Молчание на линии. Я хочу упрекнуть его, сказать ему, как смертелен мертвый эфир.

– Шай? – Его голос тоже дрожит. – Не думал, что ты услышишь. То есть… надеялся, но думал, что ты избегаешь радио, так что… вау. Просто вау. – Я пытаюсь представить его в студии – как он ходит туда-сюда, пробегает ладонью по волосам, закатывает рукава. – Так приятно слышать твой голос.

Я чувствую, как мое лицо расплывается в ухмылке. Одного лишь его голоса недостаточно. Я должна увидеть его, увидеть немедленно.

– Оставайся на месте, – говорю я. – Я быстро.

– Подожди, – говорит он. – Подожди… Шай…

Рути и Тейтум смотрят на меня с открытыми ртами.

– Что происходит? – спрашивает Рути.

– Будем надеяться, самый романтичный момент в моей жизни.

– Не знаю, слушает ли она, – говорит Доминик, – но я не смог придумать лучший способ сказать ей, как серьезно я облажался. Если она даст мне второй шанс, пускай я его и не заслуживаю, то я сделаю все, что смогу, чтобы искупить вину. А кроме того… я хочу, чтобы она знала, что я люблю ее. Я люблю ее еще с острова, а может быть, и раньше. И я безумно хочу сказать ей это лично.

Звучит другой знакомый голос – Марлен Харрисон-Йейтс.

– И если вы хотите сделать взнос по телефону, чтобы Доминик не потерял работу, а станция продолжила вещание, то звоните по номеру 206–555—8803. Вы также можете сделать взнос онлайн на сайте KPPR.org.

– Господи, – в который раз говорю я, позабыв остальные слова. Моя первая мысль – выключить эфир, отрезать его, все проигнорировать. Настоять на том, что он не может подольститься ко мне. На мгновение я закрываю глаза, пытаясь ухватиться за реальность. – Он по-прежнему на станции. По-прежнему работает на них. Все это… невероятно, но это нисколько не меняет того, что он согласился на работу после того, как меня, по сути, выкинули на улицу.

– Тебе не кажется, что стоит его выслушать? – спрашивает Рути.

Глубоко внутри я знаю, что она права. Если есть возможность все исправить между нами, я должна с ним поговорить.

– Он все еще в прямом эфире. Что мне делать?

– Отправиться на станцию и сказать ему, как сильно ты его любишь, – предлагает она. – Как вариант.

– Я не могу просто так заявиться на порог. Я ведь ушла, ты забыла? Они, по сути, вытурили меня. – Я беру телефон трясущимися руками. – Я… я позвоню. – Понятия не имею, что буду говорить, но это единственное разумное решение, которое мне подкидывает разжиженный мозг.

К этому моменту номер станции практически стал частью моей ДНК, хотя я никогда и не набирала его. И все же я настолько потрясена, что пропускаю цифру, набирая в первый раз.

– Тихоокеанское общественное радио, слушаю. Какой у вас комментарий? – спрашивает Изабель Фернандес, и я ощущаю бешеный прилив эмоций от звука ее голоса.

Во время кампаний слушатели обычно звонят, чтобы поделиться историями о станции и причинами, по которым они ее поддерживают. Не верится, что я сразу же пробилась на линию.

– Изабель, это Шай. Шай Голдстайн.

Если бы я могла слышать, как кто-то таращится на телефон, то так, наверное, звучало бы немое изумление Изабель.

– Шай? Постой, давай соединю. Это же просто потрясающе!

– Мы снова в эфире и хотим рассказать, чем вы можете поддержать замечательную местную журналистику, – произносит знакомый голос. – Кроме того, пошел второй час моего эфира с извинениями. Если вы только настроились на нас, вот краткая история.

Не могу дышать.

– Все началось с девушки, – говорит Доминик, и у меня, кажется, сейчас остановится сердце. – Так ведь обычно все и начинается, да? Ну так вот. Все началось с девушки – самой умной и самой интересной, которую я когда-либо встречал. Мы были коллегами на этой станции. Она работала на Тихоокеанском общественном радио десять лет и настоящая профи своего дела. По сути, она ходячая энциклопедия НОР. Нам даже повезло побывать ведущими на одной передаче… но все пошло не по плану. Передача строилась на лжи – на том, что в прошлом мы встречались, а теперь впряглись в один проект, чтобы выдавать советы по отношениям и слушать истории других о любовных неудачах. Но по-настоящему сложным все становится, когда начинаешь влюбляться в девушку, с которой, как считают все ваши слушатели, ты уже встречался и к которой поостыл. Особенно когда твой стол прямо по соседству с ее столом.

– Шай, – говорит Рути, хватая меня за руку. – Шай.

– Я… господи. – Кафе вокруг исчезает. У меня все плывет перед глазами, и дело явно не только в розé. Все, что я вижу, – значок микрофона, а слышу я только голос Доминика. Теперь его голос звучит так естественно – лучше, чем когда-либо в прямом эфире.

– Но я облажался, – продолжает Доминик, и прерывается на смешок, который встряхивает мое сердце и заставляет его биться вновь. – У меня всегда был небольшой страх сцены, и, к сожалению, я застыл, когда был нужен ей больше всего. Я подвел ее вопреки нашему обещанию быть командой. Сегодня я здесь, чтобы сказать вам всем, как сильно сожалею насчет лжи, на которой строился «Экс-просвет», но еще больше мне хочется сказать: прости, Шай. Я не могу передать словами, как мне жаль, и все, чего я хочу, – это поговорить с тобой.

Это правда происходит. Доминик извиняется в прямом эфире.

– «Твиттер» взорвался, – говорит Рути, поднося свой телефон к моему лицу, но буквы, которые я вижу, не складываются в слова. – Судя по всему, чуть раньше он что-то говорил о малышах «Бини».

– Это самое романтичное, что я когда-либо видела, – говорит Тейтум. – Или слышала, если уж на то пошло.

– Между прочим, я увольняюсь, – говорит он.

А затем, почувствовав себя сильной, я говорю:

– Пошел ты на хуй, Кент.

Я с кристальной ясностью произношу эту фразу в микрофон, наслаждаясь силой собственного голоса.

– Удачи с ебаными штрафами! – А затем выдергиваю шнур.

– Я люблю тебя, – еще раз говорю я Доминику, потому что не могу перестать. Я хватаю его за ворот рубашки и притягиваю к себе, его руки проскальзывают в мои волосы. – Я люблю тебя, люблю, люблю…

Его губы встречаются с моими – теплые, нежные и родные. Мое прошлое и мое будущее – с ним я всегда как дома.

И даже несмотря на то, что мы в звуконепроницаемой комнате, могу поклясться, что слышу аплодисменты.

– Ты ведь слышала, что я сказал в эфире, – говорит он.

– Скажи еще раз. – Я придвигаюсь ближе, касаясь его коленями. – Скажи мне, будто я – единственный человек здесь. Будто нас не слушают сотни людей.

– Тысячи, – шепчет он, и я невольно улыбаюсь. – Я хочу попробовать снова. Никакой лжи, никакого притворства. Абсолютная прозрачность.

Его пальцы касаются моих.